— Ну ты, итебя это касается! — тряс его за ворот Угрюмый. — Забыли кто и сколько комудолжен? Всех будем колбасить, своих не узнаете...

Оказывается,это была обыкновенная разборка — кое-кто задолжал своей крыше — а Алексеюдосталось оттого, что не вовремя задремал, проявив неуважение. Не отошла ещевсе-таки голова!

— А что ментынаезжают? — робко спросил Хребет. — Ведь уговор был: платим вам, и нас нетрогают?

— Разберемся!— отрезал Угрюмый. — От вас одно требуется: вовремя отстегивать сколько надо. Ивсе! Вот ты, — тряхнул он еще раз Алексея, — давно тут ошиваешься, бабкистрижешь и не платишь. Так правильные пацаны не делают. Так, мужики?

Все молчали иАлексей тоже. Да и какой же он в пятьдесят семь пацан против его двадцатидвух-двадцати трех?

— Чегомолчишь? — вскипел Угрюмый и с силой рванул Алексея за ворот рубахи. Тканьтреснула и разорвалась, полетел и сам Алексей — сначала навстречу Угрюмому, апотом на землю, лицом вниз, выставив перед собой руки.

Все быничего, но ухватистая лапа Угрюмого вместе с рубашечным лоскутом сорвала с егошеи бечеву с нательным крестом. Его Алексей не снимал никогда, даже когда мылсяв бане — так привык с детства. Лишившись креста, он сразу это почувствовал,ощутив себя голым и беззащитным, быстро поднялся на ноги и протянул руку:

— Отдай!

— Что? — непонял Угрюмый. Он не заметил, что держит в руке нечто ему не принадлежащее, даи ненужное, но, поглядев, увидел и ухмыльнулся: — Ах, это? На...

Он бросилкрест на землю и втер каблуком его в самую грязь.

— Забери своюжелезку! — осклабился он и заржал...

  Неследовало бы ему так делать, лучше бы воздержаться, но не дорос он до уровнябродяг из своего же рода-племени, хорошо знающих о границах, за которые лучшене переступать: себе дороже...

— Ну, ладно, —Угрюмый удовлетворился результатом разборки, хлопнул себя по карману, в которыйперекочевали деньги и от Хребта, и от прочих мужиков и, ухмыльнувшись напрощание, удалился. И, слава Богу! Все вздохнули, но день был безнадежноиспорчен:  и деньги отдали (лишь бы отстал), и плевки его долго еще будутсохнуть на ранимой коже чуткого мужского самолюбия. Хотя какое у мужичка нынчесамолюбие?

Алексейвыковырял свой крест, отчистил и кое-как приладил на шею. Что-то там внутринего происходило, что-то неладное, вызывавшее судороги на лице, дерганье губ иневнятное бормотанье. Ко всему, опять  разболелась голова. Только зря онсердился, зря выдумывал своему обидчику всяческие наказания. В некий, неведомыйникому миг были даны все необходимые санкции, а вместе с этим включены особые,дающие последний отсчет, часы...

*  *  *

Но успокоилсяАлексей не скоро и ненадолго. Сначала с Витькой Хребтом они переместились врайон “Маяка” и там что-то соображали. Потом Витьку унесло куда-то на хмельныхпарусах, и оставшийся в одиночестве Алексей некоторое время бродил у стенстарой швейной фабрики, выветривая дурманные пары псковалковского продукта.Очухался вдруг голос за лобной костью и с ехидцей укорил: “Говорил ведь,доиграешься, Петрович! Доигрался...” Алексей проигнорировал, но забытая обидапроснулась и завертелась-застучалась в подчерепных лабиринтах, пытаясьвырваться наружу. Алексей зашагал прямо по проспекту в сторону Кремля. Он ужерешил, куда пойдет, хотя и многократно зарекался делать это по нетрезвости. НаПетровской он повернул налево и вскоре вышел к  городскому кладбищу номер два.

Это былостарое кладбище. Здесь сохранились погребения шестнадцатого века, но навернякабыли и более древние — Бог весть, сколько их напластовалось одно на другое затысячелетие существования города. Нынешний храм выстроили в серединешестнадцатого века. Был он одноглавый, на столпах и упрощенных сводах, с двумяболее поздними приделами и большим притвором. В обширное подцерковье вместилсябы запас провианта для жителей целого квартала, и  неизвестно, что там, подэтими таинственными подвальными сводами, хранилось сейчас.

Юго-западнеехрама, укрытая великанами деревьями, притаилась небольшая старинная надгробнаячасовня, с крытой оцинкованным железом шатровой крышей и маленькой медной луковкойвверху под венчающим все крестом. С трех сторон, где раньше находились окна,была она наглухо замурована и оштукатурена, а с западной стороны через низкийвходной проем, лишенный двери, открывался вход в крохотное квадратное помещениес утрамбованным земляным полом. Свое предназначение — быть малой безалтарнойцерковью и служить местом молитвы об усопших — она давно не выполняла, аслужила укрытием от дождя или даже местом ночлега для бездомных; ну и конечноявлялась еще памятником архитектуры местного значения.

Через святыеврата по мощеной дорожке Алексей дошел до церковных дверей и тут замедлил.Опять будут гнать! Ну и пусть. Все равно пойду! Он решительно ухватился задверную ручку  и потянул на себя. В притворе за свечным ящиком дремала Семеновна,но, почувствовав его приближение, встрепенулась и закричала:

— Опятьпришел, охламон. Опять хулиганить будешь! Уходи!

— Да не будуя, Семеновна. Плохо мне, беда у меня, — Алексей, стараясь произвестивпечатление полнейшей трезвости, говорил медленно, растягивая слова.

Но не прошло.Семеновна была в курсе всех его хитростей и укорила, хотя уже и спокойней:

— Опятьнализался, Ляксей, нет чтобы как все — тверезым придти. Горе с тобой, нет, непущу.

Но Алексейпочувствовал уже в голосе Семеновны слабину, успокаивающе махнул рукой, мол,ладно тебе, и вошел в храм.

Жар отмножества свечей, запах ладана тут же обрушились на него и придавили к стене.Алексей задышал быстро и тяжело. Служилось всенощное бдение и священник навечернем входе кадил храм. Наверху, на хорах пели “Свете тихий”*:

— Святаго,Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний... —выводили клиросные певчие ангельскими голосами.

— Господьвоцарися, в лепоту облечеся, — возгласил священник прокимен.

Алексею сталосовсем тяжко. Хмель с новой силой ударил в голову. Опять его одолевали странныежелания и чувства; хотелось зачем-то вмешаться в ход службы. Он изо всех силсдерживал себя, но это было сильнее. И вдруг на весь храм раздался его голос:

— Святойотец! Святой отец! Скажите мне...

— Тише!Замолчите! Не мешайте батюшке! — зашипели на него со всех сторон. — Уходите!

Его пыталисьвытолкнуть из храма, но он вырвался и опять закричал:

— Батюшка!Святой отец! Где правда? Почему жить нет мочи? Объясните! Почему рвет меня начасти? Куда идти, куда деваться?

Священникобернулся и в сердцах махнул на него рукой, мол, уходи. Но Алексей продолжалкричать свое, пока, наконец, собравшиеся с силами старушки не вытолкали еговзашей из храма.

— Не пускайтеего больше! — донеслось вслед распоряжение  священника, и за ним с шумомзахлопнулись церковные двери.

— Мафия,везде мафия, — пьяно бормотал Алексей и брел куда-то в самую кладбищенскуюглушь.

Онпротискивал свое худое тело сквозь узкие проходы меж могильных оград, перешагивали переползал на четвереньках через кучи мусора, возраставшие здесь в глухоманипогоста невесть сколько лет и оказался наконец у какого-то разрушенного склепа,перед зияющим в земле провалом. Неожиданно его кто-то окликнул:

— Эй, дед,подь сюда!

Он обернулся,готовый чуть что дать стрекача, но увидел совсем рядом вполне мирного молодоготолстяка, сидевшего на скамеечке широко расставив ноги. Был тот вполнеприличного вида: в костюме и при галстуке, с массивным золотым перстнем направой руке. Бандит? — засомневался Алексей, но тут же успокоился: нет, скорее,этот самый, новый русский — и лицо без жесткого каркаса, словно мякинойнабитое, и взгляд не тот. Был к тому же он до неприличия нетрезв, куда болеесамого Алексея.

— Ты это,дед, — промямлил он не вполне послушным языком, — конкретно выпить хочешь?

— Ну, да, —не замедлил с ответом Алексей.

— С горлабудешь? — протянул толстяк наполовину опорожненную бутылку дорогого коньяка. —Не боись, всяко разно, это не заразно.

— А мне одинхрен, — махнул рукой Алексей и тут же приложился на три больших глотка.