— Ты того,пореже! — забезпокоился толстяк и отобрал бутылку, потом пояснил: — Сегодня,дед, отдыхаю культурно. Денег заработал, теперь можно. Бабы надоели досмерти... Любишь баб, дед?

— Поздно мне,отлюбил свое, — отмахнулся Алексей, — не до жиру, быть бы живу.

— Сочувствуютебе, бедолага. А я так до ста лет буду любить, здоровья хватит, да и денегнаколочу: хватка у меня медвежья. Хошь, дед, пойдем в кабак?

— Да нет, ник чему  это. Я вот в храм ходил сейчас на службу, — зачем-то похвастал Алексей.

— Ты чего,этот самый, повернутый? — удивился толстяк и покрутил пальцем у виска. — На койтебе ляд? Ты что, в школе не учился? Доказано ведь, что нет никого на небе,только эта, как ее, безвоздушная пространства.

— Кемдоказано? — выразил сомнение Алексей.

— Да этими,учеными, врачами, учителями, — толстяк хлебнул из бутылки, — ну и космонавтами.

— Плевал я накосмонавтов, — рассердился Алексей. — И Бог есть, и сатана. Книги надо читать.

— Кого тамчитать, “Му-му”, что ли? — толстяк попытался припомнить что-то еще, но не сумели просто плюнул на землю. — На кой ляд мне читать? А кто работать будет — папаКарло?

Он пьянорассмеялся и похлопал себя по толстой свинячьей груди:

— Ну ты дал,дед! И чертики, говоришь, есть? Ну, темнота! Они же только в ужастиках потелеку. Лечись, дистрофия, разрешаю, пей, сколько влезет.

Алексейприложился и почувствовал, что коньяк, похоже,  достал до самой крыши, и таначала съезжать набекрень. Он опустился на траву и прикрыл глаза.

Толстяк же,покачиваясь, сидел на скамейке и бормотал:

— Ну, дал,дед, дури, ну, отколбасил...

Он захихикали продолжал еще, когда из дыры в земле над склепом вылез вдруг черный дядька, аза ним еще два. Они подошли и встали рядком как раз напротив.  Случилось этотак быстро, что он едва успел дохихикать, а потом у него отвисла челюсть, иструйка слюны потекла по подбородку, на дорогой галстук и дальше на округлыйживот.

— Значит,говоришь, нет нас? — хриплым шепотом спросил один из черных. — Пойдем, голубчик,обсудим эту тему.

Толстяка,верно, разбил паралич: он сидел совершенно неподвижно, и только жабьи его глазамедленно вылезали из орбит.

Черные дядькилегко подняли его дебелое многопудовое тело и унесли в земляную дыру, откудадавеча появились.

Алексей всеэто как бы и видел сквозь пьяную дрему, но почему-то его внутренний самописецсработал вхолостую, ничего не вписав в сознание, и там осталось пустое место. Когда через час Алексей наконец проснулся и побрел домой, его память страннымобразом была девственно чистой относительно знакомства с веселым толстяком. Онковылял по дорожке и бубнил то же, что и после выхода из храма:

— Мафия,везде мафия, достали уже...

  *  *  *

Поздновечером того же дня темно-синяя “Ауди-80”  стремительно неслась со стороныОвсища на Завеличье. Справа быстро надвигался Петропавловский храм бывшегоСироткинского монастыря, стоящий на самом берегу реки Великой. Перед выходом намост дорога плавно изгибалась, что, впрочем, совсем не мешало движению, искорость никто не сбавлял. “Ауди-80” мягко вписывалась в изгиб и, не замедляяхода, легко обошла тридцать первую волжанку, прижавшись вправо. Это ее исгубило. Накануне здесь начали ремонт и у самой обочины сняли полосуасфальтового покрытия. В эту-то неглубокую ямку в момент обгона и ухнула правымбоком темно-синяя иномарка. Может быть, водитель оказался недостаточно опытным,или ему просто не повезло, или... Да кто их знает — эти “или”. Через мгновение“Ауди” с визгом тормозов бороздила жидкий кустарник на обочине, а еще черезсекунду с жутким треском правой стороной капота впечаталась в железобетоннуюопору освещения. Та сложилась, словно спичка, многопудовой громадой комкая ипревращая в груду хлама дорогое импортное железо кузова —  правую его сторону.До аварии там сидел пассажир, теперь же на этом месте была кровавая каша изметалла, пластмассы и человеческой плоти. В открытое окно свисала рука, а чутьвыше лежал чудовищный железобетонный столб, и казалось, что человек держит егона плече; что, притомившись, он лишь на мгновение безвольно откинул руку...Вряд ли кто сейчас бы узнал эту руку и самого этого человека.

Утромследующего дня прозектор городского морга делал вскрытие изуродованного трупанекоего молодого мужчины, доставленного ночью после автокатастрофы. Глаза упогибшего были открыты, и читалось в них живо сохранившееся выражение дикойзвериной тоски, перемешанной с запечатлевшим миг кончины всепоглощающимвселенским ужасом. И было это как бы последней связующей нитью междуреальностями этого и будущего века, но и она вмиг оборвалась, когда протянуласьрука в резиновой перчатке и опустила холодные безжизненные веки...

*  *  *

Через неделюпримерно Алексей встретил около “Универсама” Семеновну. Прежде, иначе как засвечным ящиком, он ее не видел, и теперь едва узнал: без всех своих служебныхполномочий, она стала обыкновенной маленькой безпомощной старушкой.  Она, ещене узнанная им, долго прогуливалась около фруктовых прилавков, рассматривая ивыбирая, так что любезные до известной степени торгаши-кавказцы начали уже нанее цыкать. А она все не решалась ничего купить, ощупывала арбузы и перебиралатоматы.

— Эй, слюшай,иди, — отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, какой-то усатый ара, — нэмешай работать людям.

Онаотшатнулась, но подошла к другому прилавку. Народу в этот час было немного, иАлексей мог спокойно наблюдать за всеми торговыми перипетиями, хотя, побольшому счету, он был на работе. Но у него ведь и работа такая — наблюдать. Онстоял спиной к магазинной витрине и, как искушенный рыбак, искал свою плотвичкуили пескарика. В отличие от Витьки Хребта, который часами сидел с протянутойрукой, он предпочитал делать разовые набеги: высмотреть нужного человека, находу сочинить доверительную историю, и не ошибиться — где жалостливую, а где —по-солдатски суровую; где — осуждающую весь мир, а гдебезжалостно-самокритичную. Ошибиться — значило в лучшем случае ничего неполучить, в худшем — заработать по шее. Но был у него уже некоторый опыт,который позволял делать минимальное количество ошибок, то есть и человекавыбрать верно, и себя под нужную сурдинку подать. “Не смей, Петрович! — укорялиной раз внутренний голос, обосновавшийся за лобной костью. — Себе дорожебудет!” И будет, знал Алексей, будет, если не послушает, однако лукавил, виляли делал-таки свою работу, не переходя, все же определенных границ.  Вечером жеони с Витькой подводили итог соцсоревнования, как в шутку его называли: и хотястрогой статистики не существовало, но по грубым прикидкам чаще побеждалАлексей.

Так вот, онкак обычно наблюдал за редким сейчас людским потоком, просеивая его сквозь своепрофессиональное сито, и выделил эту маленькую суетливую старушку, для деласовершенно непригодную, но просто вызывающую некоторое сочувствие. Еще одинчерноголовый торговец зашипел и замахал на нее обеими руками, а какая-томестная полупьяная шмара, желая подластиться к горячим и денежным абрекам,схватила старушку за рукав и потянула прочь. “Помог бы, что ли, Петрович?” —подзуживал внутренний голос. Да ладно, отмахнулся было он, но старушка обернулась,и Алексей с удивлением ее опознал. Мать честная! Семеновна!

Он подошел ивежливо попросил шмару удалиться, незаметно ткнув ее кулаком в бок Тавзвизгнула и в момент испарилась.

— НикакЛяксей Петрович? — признала Семеновна. — Ты чего ж, покупаешь тут что?

— Так, —пожал плечами Алексей, — по мелочи.

— А я вотдочери племянника на именины арбуз хочу выбрать.

— Какой тебе,Семеновна, я помогу?

— Да так,чтобы хватило, — Семеновна достала маленький истертый, времен оттепели, кошелеки смущенно продемонстрировала его содержимое. Не густо!

— Ладно, ясейчас моментом выберу самый большой и дешевый, так что хватит, — пообещалАлексей.

Он подошел кпродавцу, которого знал, и неслышно для Семеновны шепнул:

— Послушай,Махмут, я для сестры возьму арбуз на десять кило, а ты с нее за два киловозьми. Я отработаю, ты знаешь.