Народу собралось до пятисот человек. Много танцевали, угощались и наблюдали во дворе иллюминацию. Когда вертящиеся колеса стали разбрызгивать в разные стороны разноцветные шипящие огни, ко мне обратился молодой итальянец из Лукки. Он представился графом Кастальоне и произнес такие слова:
«Сударыня, все знают, что вы путешествуете инкогнито, но я бы хотел рассчитывать на ваше особое расположение».
Я ответила:
«Синьор, либо вы сами ошиблись, либо вас ввели в заблуждение. Я путешествую под своим истинным именем».
«Тем не менее, сударыня, я хотел бы пригласить вас в Лукку погостить в нашем фамильном доме. Уверен, вам понравится город и моя семья. В нашем доме часто бывает сам гонфалоньер, глава правительства, я хочу, чтобы вы не сомневались, что разговариваете с достойным человеком, семья Кастальоне одна из самых уважаемых в Лукке».
Я поблагодарила его за приглашение и ответила, что так или иначе окажусь в Лукке, ибо через этот город пролегает дальнейший наш путь.
«Но тогда не забудьте посетить дом Кастальоне», — сказал молодой граф и протянул мне белую орхидею.
Мне и в дальнейшем оказывали знаки внимания, над чем добродушно подтрунивал князь Павел. «А не выдать ли нам тебя замуж за здешнего князя?» — восклицал он.
В Ливорно я получила теплое письмо от моей новой подруги леди Кенти, в котором она писала, что через некоторое время отправляется в поездку по Австрии и Германии и надеется, что наши пути где-нибудь сойдутся.
В Риме мы осмотрели все достопримечательности, побывали на бегах и в театре, который удивил нас тем, что женские роли исполнялись мужчинами. Затем был Неаполь, Помпея, прогулка на Везувий, после которой княгиня долго болела. Затем была обратная дорога через Рим в Болонью, Феррару и Венецию, где мы остановились на несколько дней в доме нашего представителя маркиза Маруцци.
Дом этот был совершенно великолепен. Недавно маркиз получил орден св. Анны, и повсюду в доме, на воротах, дверях, каретах красовались цвета и звезды этого ордена. Сам маркиз произвел впечатление тщеславного, говорливого человека. Он без конца распространялся о своих заслугах и всяческих подвигах.
Вообще люди в этих краях несравненно более разговорчивы, чем в наших. Я там наслушалась множество историй. Например, в доме маркиза служил почтенный албанец, который некогда воевал в Черногории против турок. Албанец этот находился в свите правителя Черногории Стефана Малого, о котором говорили еще, что он называл себя счастливо спасшимся императором Петром Федоровичем. Албанец всячески восхвалял Стефана и утверждал даже, что он жив до сих пор, хотя венецианцы знали, что Стефан давно убит. Утверждал он и то, что у Стефана, или Петра III, как он его называл, в России осталась дочь, родившаяся от тайного брака с какой-то женщиной. Стефан часто о ней вспоминал, обещал соратникам скорое ее возвращение, а затем будто бы, инсценировав свою гибель, отправился в Россию за дочерью. Как только дочь и отец воссоединятся, Петр Федорович заявит о своих правах на российский престол.
Княгиня Екатерина Романовна назвала все это ложными измышлениями, а мне сказала:
«Множество сплетен наслушалась ты по Европам, вот и еще одна. Бог знает, чем живут люди, все им мерещатся какие-то сказки. Вот и твоя персона начинает возбуждать интерес в салонах. Не обольщайся, мой друг. Я знаю, конечно, что рано или поздно ты снова задашь вопрос о своем происхожденье. Но уверяю тебя, что ничего тайного тут нет. Я просто взяла тебя на воспитание как сиротку, а родители твои померли от чумы и были простые люди из дальнего моего именья, я даже толком имен их не знаю. В тот год вымерла почти вся деревенька. Когда я наведалась туда с лекарями, никого уж не осталось в живых, только ты шевелилась в люльке при почившей уже матери. Велела тебя я взять и покинула деревеньку. Теперь ты моя воспитанница, приданое за тобой хорошее дам, глядишь, женится на тебе человек благородный, другого и не допущу. А сиротство свое позабудь, толков не слушай, вся жизнь твоя впереди, и назад оглядываться нет резона».
Я молча склонила голову и поцеловала руку, не осмелившись спросить названья вымершей деревеньки или упомянуть о том, что довелось мне узнать в Кукушкином доме. Княгине видней, но этими словами она сомнений моих не разрешила, а то и напротив, больней затронула душу, ибо человек не может существовать, не ведая, кто он и откуда.
Но события вели к тому, что я должна была узнать многое.
Через Падую, Виченцу и Верону мы отправились в Вену, где пробыли некое время в доме нашего посла князя Дмитрия Голицына. Не знаю уж почему, но как только при мне заходили разговоры, я всякий раз слышала о черногорских делах. Князь Голицын рассказывал об этом живо и обстоятельно, а княгиня Екатерина Романовна слушала с особым интересом. Голицын имел близкое касательство к этим делам, поскольку к нему как русскому министру многократно обращались посланцы черногорского правителя Стефана Малого. В одной из бесед княгиня Екатерина Романовна спросила, слышал ли князь о мнимой дочери черногорского самозванца, но князь об этом ничего не знал, и Дашкова, как мне показалось, успокоилась.
Предстояло скорое возвращение в Россию. Княгиня уже получила милостивое письмо от императрицы, но все еще тревожилась, ибо долгих семь лет прошло с той поры, как она покинула родину, и теперь надо было приложить много сил, чтобы вернуть былое расположение государыни.
Княгиня выбрала путь через Берлин, но раньше мы оказались в Лейпциге. Тут и развернулись события, которые круто изменили мою жизнь. В Лейпциге я заболела, горячка была так опасна, что в первые же дни я чуть не отдала богу душу. Княгиня очень обеспокоилась. Дни шли, а болезнь моя только усиливалась. Княгиня не могла задерживаться в Лейпциге долее, и она стала искать путей, чтобы дать мне спокойное выздоровленье.
К счастью, в Лейпциге жил в те поры близкий ее знакомый греческий священник и богослов Евгений Булгарис. Недавно он возглавлял патриаршию академию в Константинополе, а теперь преподавал курс богословия в Лейпциге.
Для меня это была счастливая встреча. Я сразу полюбила отца Евгения, его ум и доброта были для всех очевидны. Несмотря на то что княгиня Екатерина Романовна могла оставить меня в более аристократическом и богатом доме, она предпочла вручить заботы обо мне отцу Евгению. Жилище у него было скромное, но достаточно просторное, так что, наняв сиделку и оставив необходимые средства, княгиня смогла спокойно продолжить свой путь с твердыми надеждами на мое выздоровление.
«Оставляю тебя, дитя мое, ненадолго, — сказала она. — На обратном пути из Берлина ты догонишь нас в Кенигсберге. Отец Евгений позаботится о том».
Я была очень слаба и бросила на нее жалостный взгляд, который княгиня истолковала по-своему.
«Средств ты получишь достаточно. Да вот еще скрипка. Знаю, как ты любишь играть. Забавляйся, как поднимешься».
Поцеловав меня и побеседовав на прощанье с отцом Евгением, княгиня уехала в Берлин. Князь Павел погрозил мне пальцем и, смеясь, велел через две недели быть в Кенигсберге.
Но болезнь моя затянулась. То становилось лучше, то вдруг я падала в бездну, теряя сознание. Отец Евгений часто бывал у моей кровати. В дни просветленья он читал мне книги, причем не досаждал ученостью, а предпочитал книги сердечные, исповедальные.
Трижды приходили письма из Берлина, и трижды пришлось отвечать, что я не способна к поездке. Наконец пришло последнее письмо княгини, где она просила отца Евгения опекать меня до полного выздоровления, а потом лишь избрать способ возвращенья в Россию. Это письмо было направлено из Кенигсберга, оттуда до наших рубежей рукой подать.
Я мысленно простилась со всеми, кто был близок мне в этом долголетнем вояже, и собралась с силами, чтобы окончательно встать на ноги.
Дружба моя с отцом Евгением приняла к тому времени самые сердечные очертания. Нет слов, я была привязана к княгине, обожала ее, но всегда была напряжена в ее присутствии, всегда чувствовала над собой груз ее требовательного, сурового нрава. Отец Евгений обладал другой натурой. Мягкий и чуткий, он никогда не требовал ничего прямо, не назидал и добивался большего в воспитанье души, чем в упражненье рассудка. Он обращал мое вниманье на страдания сирых, на таящееся под маской добродетели зло, на несправедливость. Время, проведенное в доме Евгения, я вспоминаю как особенно светлое, хотя и большая его часть была омрачена тяжкой болезнью.