Корсаков повел нас на верфи, где строятся могучие корабли. Мы видели два фрегата, один 60-ти, другой 90-пушечный. И здесь проявился инженерный разум Корсакова. Для спуска судов на воду он придумал особую платформу, на которой эти огромные корабли перевозят вниз по течению в море.

— Мало рабочей силы, — жаловался инженер, — употребляем в дело солдат, да от них мало толку. Я выписал из Риги опытных мастеров, они обучают солдат. Да вот каторжников еще пригнали.

Корсаков показал на людей в серой рваной одежде и кургузых шапочках; они таскали камень и бутили насыпь у верфи.

— А это что? — спросил Петр Иванович, указывая на вполне законченное судно.

Это была стройная двухмачтовая яхта саженей двадцать в длину. Борт ее был очень белый, поверху шла красная с золотым узором кайма, ближе к носу значилась надпись «Stella Maria».

— Игрушка, — Корсаков улыбнулся. — Любуюсь не налюбуюсь. Сам Витровиус строил.

— Кто таков? — спросил Петр Иванович.

— С ревельских верфей. Преотменнейший господин.

— А что значит Стелла Мария?

— Морская звезда. Точнее сказать, звезда надежды, которая в ненастье указывает путь морякам.

— Что ж, для государыни произвели? — спросил Петр Иванович.

— О нет! Для какой-то заграничной особы. Два года назад заказала, нынешним летом должна принять.

— Этот корабль и без платформы можно спускать, — предположил Петр Иванович.

— Да, — согласился Корсаков. — Осадка невелика. Быстрая птичка, но зубастая. На ней даже две малых пушки есть.

— С кем же эта госпожа собирается воевать? — спросил граф.

— Бог ее знает, — ответил Корсаков. — Причуды нынешних дам не всегда угадаешь.

— Уж не наша ли это «инкогнито»? — произнес Петр Иванович, взглянув на меня.

В это время каторжник, тащивший мимо короб с щебенкой, остановился, бросил короб и поклонился графу, сорвав с головы шапчонку:

— Здравия желаем, барин.

— Ты что, меня знаешь? — удивился граф.

— Как не знать, свистульки делал для вас да скворца, ежели помните, говорящего подарил.

— Матвей! — воскликнул Петр Иванович. — Неужели ты?

— Я сам, — отвечал Матвеи, берясь снова за короб.

— Постой, — остановил его Петр Иванович. — Как ты в каторгу угодил? Я ничего не знал.

— Откуда вам знать, — ответствовал Матвей. — Вы в корпусе обучались, а я, стало быть, за царем пошел.

— За царем? — удивился Осоргин.

— Ну да. Петром Федоровичем. А как сказали, что это не царь, а беглый казак, так меня и в каторгу. Спасибо на том. Другим ноздри рвали, кнутом насмерть секли.

— Пугачевец, — заметил Корсаков. — Здесь много таких. Да ты крепок, — обратился он к Матвею, — поди, уже десять лет в работе, а вижу, силен.

— Бог не обидел, — отвечал Матвей.

Был он и вправду могуч. Косая сажень в плечах, шея что столб, руки будто ковши, только в бороде вилась седина. Но карие глаза смотрели остро и живо.

— Очень смышленый работник, — сказал Корсаков Петру Ивановичу, — давно замечаю. Из ваших крепостных?

— Да, — отвечал сумрачно Петр Иванович.

— Ну, барин, счастливо быть, — сказал Матвей и легко подхватил короб.

Корсаков задумчиво смотрел ему вслед.

— Хорошо, камень в руках, — сказал он. — А глядишь, дубину возьмет, не одна голова затрещит.

— Ну, а как в губернии насчет возмущений? — спросил Петр Иванович.

— Да вроде не шумят. Ну прибили тут одного помещика, так он сам виноват, девку сенную замучил, а у нее жених.

— Знакомы ли вы со Струнским? — спросил Осоргин.

— Слыхал, — ответил Корсаков. — С такими особами я не знаюсь. Мое дело корабли, плотины, колодцы. Вот еще деревьев фруктовых навез, сады буду делать. Конечно, климат тут не самый благоприятный, солончаки. Оттуда малярия идет. Но будем осушать. Приезжайте в Херсон годков через пять, подивитесь.

— А имя госпожи Черногорской говорит ли вам что? — спросил Петр Иванович.

— Не имею чести, — ответил Корсаков. — А хотите, прелюбопытную покажу вам задачку по геометрии?

Петр Иванович неохотно согласился.

Корсаков тут же начертал на песке треугольники, окружности и увлеченно принялся излагать условия задачи. Петр Иванович грустно слушал его.

Перед отъездом из Херсона мы посетили местную знаменитость архиепископа Евгения Булгариса, удалившегося на покой, ибо было ему восемь десятков лет.

Этот седовласый почтенный старец когда-то преподавал в Афонской академии, однако за недостаточное послушание святой церкви и вольнодумство принужден был покинуть ее и отправился в Германию, где читал лекции в Лейпциге. Король Фридрих II благоволил к отцу Евгению и рекомендовал его государыне-императрице. Отец Евгений сначала получил место придворного библиотекаря, а затем был назначен архиепископом Словенской и Херсонской епархий. Тут он занимался многими трудами. Писал богословские работы, труды по философии, истории, переводил на греческий римских авторов. Он также по просьбе государыни-императрицы составил записки об упадке Оттоманской империи и богатом прошлом Тавриды.

Старец Евгений Булгарис живет очень скромно, однако у него много книг. Множество полок заставлено томами в кожаных переплетах. Он показал нам редкое издание Евстафия с 4-томным комментарием на поэмы Гомера. Были тут Монтескье, Гельвеций, Вергилий и множество прочих славных поэтов и философов.

— Крым следует называть Таврическим Херсонесом, или Таврикой, — говорил старец тихим, мягким голосом. — Но лучше всего, как и утвердилось, Тавридой. Полагаю, это происходит от греческого «тафрос», что означает ров, вырытый человеческой рукой. Это подтверждается тем, что возле Перекопа, к которому вы направляетесь, существовал греческий город Тафре. Ров — естественное укрепление, которое устроил бы любой владетель Крыма в узком его соединенье с большой землей.

— Наверное, вам известна долгая война России за Крым, — сказал Петр Иванович, — полагаете ли вы естественным ее право на этот полуостров?

— Посмотрите на карту Тавриды, — произнес отец Евгений и развернул перед нами большой свиток. — Вглядитесь. Крым похож на каплю, готовую оторваться от большого тела. Покуда эта капля висит, она принадлежит телу. Отсюда все беды Тавриды. Она падает вниз, на грудь Оттоманской Порты, но никак не упадет, Перекоп, хоть и надрезан рвом, держит крепко. Однако я не думаю, что для России все позади. Будут еще войны с зеленой чалмой, многие глаза позарятся на Крым, ибо это благодатная купель для жизни, но если Россия море, а Крым его капля, тут уж ничего не поделаешь. Скорблю лишь о тех невинных, кто обживает в Крыму свой очаг, не зная, откуда придет гроза.

Петр Иванович и отец Евгений разговаривали долго и о разных предметах.

— Вы человек ученый, — сказал старец, — но ваша ученость — это куча малых вещиц, из которых не собрана одна большая.

— Да если бы знать, что за вещь нужна, я бы собрал, — отвечал Петр Иванович с легкой усмешкой.

— Это не знаньем берется, — ответил старец. — Не буду вас поучать. В академии я поучал многих, да все ли хороши оттуда вышли? Скажу лишь одно: дело себе найдите, от которого каждый, его коснувшись, получил бы хоть малое благо.

— Мануфактуры строить, виноград на новых землях плодить, — сказал Петр Иванович.

Отец Евгений рассмеялся.

— И это польза. Но тут вы главное благо берете себе. А лучше такой пример. Вы наслаждаетесь Монтенем, «Опыты» на ночь читаете. А Монтень был из богатых купцов. Что вам до того богатства? Он вам главное свое богатство отдал, душу, мысль. И не вам одному. Представляете, скольких людей просветил Монтень?

— Я не философ, — сказал Петр Иванович.

— Каждый человек может поделиться с другим, — сказал отец Евгений. — У каждого есть свое богатство. Вот вы про каторжника упомянули. Когда-то он вам свистульки дарил, скворца говорящего. А теперь вы мимо прошли.