Он ждал ответа, а может быть, вызова от отдела кадров Наркомата обороны. Две недели назад он был в наркомате, и ему обещали решить вопрос о его назначении, но, видно, еще не решили или ответ не успел до него дойти.

Его не тянуло на вечерние улицы, по которым сквозь тополиную метель шли гуляющие. Он твердо знал, что близких своих друзей среди них не встретит… Гнедин сторожил Машин сон и жалел только, что под рукой нет интересной книги.

Ему вспомнился домашний кабинет в московской квартире, книжные полки от потолка до пола… На полках стояло множество книг — таких, которые, предполагалось, должны были его интересовать, и таких, которые ему просто полагалось знать и любить, — большую часть их он так и не успел прочесть… Он жалел об этом, и сейчас — с внезапной, особенной остротой. Отчетливее, чем когда-либо, подумалось Евгению Осиповичу: то, что говорило, может быть, людям о его склонностях, привязанностях, вкусах, было в его жизни всего лишь бутафорией.

Гнедин осторожно поднялся с раскладушки, нащупал на стене штепсель, включил настольную лампу с голым остовом от абажура. Заслонив от света Машу, он смастерил колпак из вчерашней газеты. Газета была прочитана от начала до конца: статья о подготовке к юбилею Лермонтова, подвал о новых достижениях стахановцев в промышленности и на транспорте, германская военная сводка о войне с Англией в воздухе и на море, слово в слово (Берлин, 19 июня. ТАСС), под ней сообщение из Лондона о потерях, понесенных немцами, ниже отчет о матче двух футбольных команд, не очень известных, республиканских, с незнакомыми фамилиями игроков… Но и это он прочитал внимательно, и все другое, вплоть до сводной афиши, в которой сообщалось, какие спектакли и фильмы шли вчера вечером в театрах и кино Киева…

В круге света, который отбрасывала теперь лампа, Евгений Осипович обнаружил сверток с фотографиями, взятыми у Валерии Павловны. Может быть, не стоило к ним прикасаться, может быть, следовало просто хранить их?..

Бережно развернул Гнедин старые фотографии и мимолетно подивился их добротности: картон, на который они были наклеены, не погнулся, изображение ничуть не выцвело, вытисненная внизу золотом надпись не потускнела. «Солидная фирма», — подумал он о старом фотографе, разглядывая лица отца и матери Валерии Павловны — Люсиных деда и бабки.

Кто они?.. Кажется, это были интеллигенты — не революционеры, но, что ли, сочувствовавшие… Больше он ничего не мог о них вспомнить. А когда-то он знал, что они переписывались с Короленко, мечтали о замене монархии парламентом, о гласности, надеялись, что общественное мнение в России будет с годами играть все большую роль… В свое время, узнав о них все это, он подумал годными к случаю словами: «интеллигентские обыватели»… Сейчас он не вспомнил ни того, что когда-то знал, ни того, что когда-то подумал, а нашел неожиданно, что у них хорошие лица.

Пристально, не от нечего делать, с живым и острым интересом вглядывался Евгений Осипович в черты этих людей. Он не встречался с ними в годы, когда Люся, случалось, недолго у них гостила. Его к ним не влекло. Почему-то само собой разумелось, что ему будет не по себе от их церемонности, от степенной, медленной беседы о пустяках… А сейчас он смотрел на них в упор, смотрел и делал какое-то усилие, словно теперь, когда их не было в живых, ему необходимо было разгадать их.

Гнедин листал страницы альбома и вдруг рядом с лицами стариков увидел знакомое лицо. Да, этот человек однажды был у них в гостях, помнится, в Москве. Кажется, это был Люсин дядя, а может, и не дядя… А кто?.. «Никто уже и никогда не сумеет этого уточнить, — мимоходом подумалось Гнедину, — некому это сделать».

И тотчас Евгений Осипович вспомнил, как, придя однажды вечером домой, застал жену и этого ее родственника, не видевшихся несколько лет, за разговором о Тютчеве. Как будто они спорили — впрочем, довольно мирно, — но спор этот был ему непонятен и даже вызывал досаду, может быть, потому, что он не слышал его начала. Ему казалось, что они могли бы переменить тему, но родич жены, едва только Люся представила их друг другу, сразу спросил:

— Не знаю вот, как теперь к Тютчеву принято относиться? — и ожидательно поглядел на Гнедина, как на само собой должного знать, что принято и что нет.

Но и Гнедин не знал этого, да, признаться, и мало это его заботило. Он пожал плечами:

— Относитесь, как хочется… Ну, словом, как относитесь, так и относитесь. — И остался доволен простотою своего ответа.

— Стало быть, вы мне позволяете любить Тютчева? — спросил Люсин родич живо, точно ловил Евгения Осиповича на слове и собирался теперь сослаться на его позволение.

— Я в литературе небольшой знаток, — сказал Евгений Осипович с долей сожаления, но без всякой неловкости. Теперь, он полагал, должен был начаться другой разговор. Он дал ведь понять, что не желал бы продолжать этот.

— А в каких сферах вы сведущи? — спросил женин родич, точно не знал, с кем говорит.

— В какой области? — переспросил Гнедин без раздражения, шагая по просторной столовой. И со своей хорошей улыбкой, которая молодила его и располагала к нему, потому что в ней было неподдельное простодушие, он ответил: — В области обороны страны.

— Сфера защиты Отечества, — проговорил Люсин родственник медленно. — Что же важнее этого?..

Гнедин кивнул, довольный, что хоть тут собеседник сумел его понять. И он приготовился рассказать штатскому гостю о новых средствах разрушения, которыми, судя по данным, просочившимся в западную печать, располагает фашистская Германия, и о том, чем пока превосходят, по-видимому, германскую армию английская и французская. Да, и не раскрывая никаких военных тайн, Евгений Осипович мог рассказать немало интересного. (Невоенных знакомых очень занимали такие разговоры.)

Гость, однако, перебил его, прежде чем он успел начать:

— Но какое вы собираетесь защищать Отечество? В котором есть место для Тютчева, или такое, в котором для него места нет?.. — спросил он с горячностью.

Евгений Осипович озадаченно помолчал, а гость в ожидании ответа курил, часто, глубоко затягиваясь.

— При чем тут Тютчев? — проговорил наконец Гнедин.

— При чем тют Тутчев?! — подхватил гость, волнуясь, выкатывая в изумлении глаза (он стал в ту минуту похож на Валерию Павловну), и Люся рассмеялась тому, как смешно он оговорился…

На этом воспоминание обрывалось. Нелепая мысль шевельнулась внезапно в голове у Гнедина: если бы он читал Тютчева, может быть, судьба его сложилась бы иначе?..

Он был волевой, собранный человек, и такие странные мысли могли приходить ему на ум лишь на грани сна, когда ослабевал самоконтроль. Евгений Осипович спрятал фотографии, лег и сейчас же заснул.

Во сне он ворочался, раскладушка под ним скрипела — он слышал это, это ему мешало, — но продолжал спать…

Екатерина Матвеевна удивилась, когда в субботу Воля попросил ее не устраивать завтра празднества по случаю его дня рождения. Она не отменила торжества, узнав, что не приедет Валентин Андреевич. Ведь сын позвал уже, вероятно, товарищей, Риту… И потом, самой не хотелось отказываться от хлопот, которые каждое лето в эти дни бывали ей приятны и всегда запоминались. Спустя год она могла сказать, поспела ли прошлым летом молодая картошка к Волиному рождению, почем была тогда клубника на базаре, удался ли праздничный торт…

— Как же ты собираешься завтра провести вечер? — спросила Екатерина Матвеевна. — Твои товарищи, я думаю… И разве Рита не придет?! — перебила она себя.

— Я хочу взять штук пять билетов в «Гигант», — ответил он. («Гигант» был небольшой открытый кинотеатр в городском парке.) — На «Если завтра война…» Ребята придут — сходим посмотрим картину. А Ритка чего-то носа не кажет, — добавил он вскользь, с поддельной небрежностью и беспечностью. — Она вряд ли явится…

— Вот что, — сказала мать, и Воля понял, что она решила, будто из-за размолвки с Ритой не хочет он устраивать празднество.