И ещё у него появился друг. Как-то наткнулся в дальнем углу на кучу тряпок. Искал что-нибудь подходящее, чтобы накинуть на кресло. Митяй поставил его возле чердачного окна. Отсюда было видно и залив на Каме, и большой луг, и даже дальнюю деревеньку.

Митяй вздрогнул, когда потянул очередную тряпку, и показалась рука. Сердце ухнуло в живот и трепыхалось там мятым комком. Хотелось бросить всё и убежать. Но он пересилил страх, медленно наклонился, прикоснулся к руке и выдохнул с облегчением: кукла! Но не просто кукла, а большой манекен в рост человека. Манекен оказался мужчиной средних лет. Одна его рука застыла в приветственном жесте, вторая опущена вдоль тела. Белая когда-то рубаха давно стала серой, а полосатый галстук выцвел и вытянулся. Но на тёмном костюме, как ни странно, сохранилась этикетка. На ней едва различимая надпись — фабрика «Заря коммунизма». Вот из этих слов Митяй и составил имя. Получилось — Зарком.

На следующий день Митяй принёс мокрую тряпку и тщательно протёр Заркому лицо и руки. Он поставил его в тёмный угол и, когда уходил, завешивал куском брезента от старой палатки, чтобы никто случайно не увидел.

Каждый день Митяй рассказывал Заркому, что происходило в детдоме и школе. Тогда он говорил много, перебивая сам себя, и снова возвращаясь к начатой мысли. Зарком стал настоящим другом: молчаливым и понимающим.

Однажды Митяй увидел сон. Будто сидят они с Заркомом в летнем кафе под навесом. Он видел такое, когда их возили в городской краеведческий музей. Зарком пьёт светлое пиво из стеклянной тяжёлой кружки. Пиво холодное, и по запотевшей кружке стекают большие капли. А перед Митяем — ваза с разноцветными шариками мороженого. Он никогда такого не пробовал, но видел в рекламе по телевизору. И Зарком, наконец, отвечает на все его вопросы. И они смеются, и крутится за их спинами бесконечная карусель, и летят в небо воздушные шары.

Митяй проснулся рано, и улучил минуту, чтобы сбегать к Заркому и рассказать свой удивительный сон. Ему показалось в тот раз, что на сомкнутых губах друга мелькнула и пропала еле заметная улыбка. Хотя он уже знал эту игру теней, которая сначала его пугала, а потом стала привычной, и даже радовала, когда косой луч солнца вдруг высвечивал кусок гнутой спинки кровати, или плетёную корзину, и казались они частью красивой и загадочной комнаты, где хозяином был только он.

Наступила зима, на чердаке — ледяной холод, и невозможно долго сидеть рядом с другом. Митяй нашёл старый клетчатый шарф, что уже месяц валялся в раздевалке, а значит, никому не был нужен. Шарф намотал Заркому на шею. Хотелось принести и варежки, только их никто не терял. Он принес бы свои, но они пропали недели три назад, а на зиму выдают только две пары, и черёд второй ещё не настал.

От холода всё больше трескалась краска на манекене, и каждый день Митяй замечал, что Зарком стареет на глазах, покрываясь сеткой мелких морщин. Такие морщинки он разглядел на лице нянечки Дуси. По ночам он иногда слышал, как тётя Дуся тихонько заходила в палату, и шла от кровати к кровати, что-то бормотала и водила рукой крест накрест. Сначала он боялся: думал, что она — ведьма. Но однажды Дуся наклонилась над ним, и он услышал: «Господи, спаси и сохрани Дмитрия». Нянечка прикоснулась тёплыми губами к щеке, и Митяю стало так жарко в груди, что этот жар поднялся к глазам, их зажгло нестерпимо, и Митяй плакал как девчонка, крепко сжав кулаки и сдерживая всхлипы.

Никто и никогда не целовал его. С тех пор он всегда передавал Заркому привет от Дуси. Почему-то ему казалось, что они могли бы подружиться.

Пришел март. Воробьи чирикали как сумасшедшие, всё дольше зависало в небе солнце. Митяй возвращался из школы. Ещё утром всем объявили, что сегодня — субботник и будут чистить территорию.

Когда подходил к забору детдома, заметил яркое пламя костра и невольно ускорил шаг. Подошел поближе и увидел с краю клетчатый шарф. Он не горел, а дымился. И уже полыхало в огне лицо Заркома, искажённое и совсем чужое. Митяй бросался в огонь, и тащил из него то, что осталось: обгоревшую наполовину руку, полосатый галстук и обугленную голову. Его держали взрослые, он кричал, а потом — ничего не помнил.

В больнице Митяй пролежал весну и все долгие три месяца лета. Он разучился говорить. Врачи крутили его в разные стороны, стучали блестящим маленьким молоточком по коленям, крепили на голове какие-то шапочки из проводов… Произносили красивые слова: «стресс, консилиум, энцефалограмма». Митяю казалось, что всё это ему снится. Но он знал, что уже никогда не вернётся на свой чердак и никогда не увидит друга.

Он доставал из укромного места в тумбочке обгоревший с одного края кусочек картона. Митяй сорвал его с запястья Заркома, в тот самый последний миг.

На нём девять цифр, которые выучил наизусть.

Митяй совсем замерз. Встал со скамейки, прошёлся по тропинке. Остановился возле снеговика… Снял ведро, чтобы не громыхало, вынул морковку и угольки, размотал красный шарф. На него смотрело безглазое лицо страха. Расплывчатое, белое и ледяное. Митяй толкнул снеговика в круглый бок, тот распался и осел неровной кучей. Он принялся топтать куски снега и остановился, когда стало жарко. Пришлось стянуть рукавицы и шапку.

В доме темно и тихо. Митяй вернулся к скамейке, опустился на неё и замер.

Маша проснулась, как всегда — от холода. И хотя с вечера надела на пижаму шерстяную кофту, а на ноги — носки, дрожь пробирала насквозь. Глаза она открыла не сразу, смотрела сквозь узкие щелки. Иней полз от окна. Он покрыл подоконник и медленно двигался по полу, захватывая стены и потолок.

Маша резко встала и подошла к Лине. Та спала спокойно, хотя одеяло уже покрылось белой изморозью, а вокруг губ клубилось облачко пара. Пушистыми и белыми стали ресницы и брови. Снегурочка. Маша принялась трясти её:

— Лина, пожалуйста, проснись. Не спи! Ну, прошу тебя!

Но Лина спала, дышала тихо и ровно.

Маша оглянулась. Ей показалось, что узоры инея стали принимать определённую форму. Знаки вопроса? Вокруг их — сотни. Они плавно изгибали длинные шеи над чёткими и округлыми точками. Маша бросилась к кровати, натянула одеяло на голову, крепко зажмурилась.

И опять раздался в коридоре звонок велосипеда: динь-динь, трень…

Бесконечно тянулись минуты…

Наконец она приподняла уголок одеяла, выглянула и увидела обычную комнату. Встала, посмотрела в окно. От снеговика остались неровные комья снега, чернело в стороне опрокинутое ведро, и недвижимой змеей свернулся красный шарф.

Маша открыла дверь, шагнула в коридор и столкнулась с Митяем.

— Это ты … его?

— Я. Показалось — так надо.

— Но почему?

— Не знаю.

— И я тоже — не знаю.

Она внимательно смотрела на его лицо. Дотронулась:

— Больно?

Только сейчас он почувствовал: и вправду — больно. После драки саднила щека. Левый глаз заплыл, над ним бугрилась шишка.

Маша взяла его за руку:

— Постой спокойно.

И заговорила, будто запела:

Выйду я, краса, в поле чистое,

Поклонюсь на все четыре стороны,

Повернусь лицом к зорьке утренней,

Соберу росу от семи цветов.

Сила в ней ветра буйного,

солнца красного, неба ясного.

Ты сними болезнь, размети-развей,

В ступе растолки, пылью унеси.

Митяю показалось, что он на лесной поляне, дует мягкий ветер, несёт запах какой-то медвяной травы. И голос Маши слышался издалека.

Продолжалось — один миг. И опять стоят они с Машей возле лестницы. Провел рукой по лицу. Ничего. Ни ссадин, ни шишки.

— Маш, это как?

— Не знаю, само получается. Ты иди, спи. И спасибо тебе.

Махнула рукой возле двери.

Митяй поднялся к себе. Первый раз в жизни его потянуло к зеркалу. А вдруг? Вдруг Маше удалось… Но остановился: и зеркала нет, и какая только чертовщина не полезет ночью в голову. Глянул на часы: два с четвертью. Да уж…Пора, пожалуй, поспать. Разделся и растянулся на кровати. Закрыл глаза…