— Послушайте, Море, вам бы следовало меньше ломаться. Правда, до сих пор вашими услугами пользовались главным образом дамы, но вы могли бы хоть в данном случае быть и нам полезным.

— Дорогой друг, не в этом дело, — проговорил Хартман.

— Ему платят по-царски! К чему все эти возражения? За кого он себя принимает? Вечно он изображает из себя бог знает кого!

— Единственное мое возражение, — ответил Жорж, сохраняя хладнокровие, — это то, что мой английский недостаточно хорош, особенно если речь идет о переговорах технического характера, как, я полагаю, будет в данном случае.

— Сколько фраз, Море! Я слышал, как вы говорили по-английски в Сорренто. Но вам обязательно надо покрасоваться.

— Есть и еще одно возражение, хотя о нем я умалчиваю, — роль, которую вы мне предлагаете, мне кажется, не совсем входит в мои обязанности.

— В самом деле? Но ведь вы выходите за рамки своих обязанностей, разыгрывая, к примеру, роль светского танцора! Так почему бы вам не выйти за эти рамки и на этот раз!

Он вдруг резко повернулся, верный своей тактике, позволяющей оставить ему за собой последнее слово.

— Дайте ему успокоиться, — сказал Хартман озабоченно, лоб у него был весь в поту.

Прежде чем уйти, присоединиться к Жоннару в кают-компании, он поднял палец, обращаясь к Жоржу:

— Как бы там ни было, я рассчитываю на вас.

И в свою очередь исчез.

— Не поддавайся, — бросил Жос, все еще стоявший у штурвала. — В конце концов, тебя-то наняли переводчиком немецкого и итальянского. Если уж ты согласишься, пусть тебе дополнительно платят.

Жорж махнул рукой, давая понять, что об этом не может быть и речи, но он почувствовал, как ненависть Жоннара когтистой лапой сжала ему сердце. Дарраса слишком беспокоил туман, и он не обратил особого внимания на этот инцидент. Что же касается Герды, лежавшей на своем надувном матрасе, она, казалось, заснула, утомленная жарой. Жара стала такой невыносимой, что на носу трое матросов: Сантелли, Макс и еще один, рыжий, которого звали Жоффруа, — скинув рубашки, весело окатывали друг друга водой, черпая ее парусиновыми ведрами в море. Глядя, как они резвятся, Жорж на время позабыл о своей тревоге и даже об искушавшей его мысли прервать путешествие в Палермо. От первого ведра, которым его окатили, он чуть было не задохнулся, но быстро оценил освежающую прохладу этого душа и, когда Макс, смеясь, приготовился выплеснуть на него новое ведро, присоединился к их группе и в свою очередь стал обливать других, счастливый этим чувством обретенного товарищества, свободы, радостной легкости, гармонировавшей с морскими и небесными просторами, до тех пор пока Ранджоне не высунулся наполовину из машинного отделения и не спросил:

— Вам еще не надоело валять дурака, всем четверым? Меня-то лично интересует Жоффруа, который должен был бы сейчас вкалывать рядом со мной.

Комично изобразив смущение, рыжий парень нырнул в машинное отделение, а остальные, не переставая шутить, продолжали обдавать друг друга водой.

Когда Жорж спустился в свою каюту переодеться, то услышал в кают-компании голоса Хартмана и Жоннара, смешивающиеся с гулом моторов. Оба продолжали готовиться к совещанию в Палермо. К черту! Этот совместный душ доставил ему огромное удовольствие, главным образом из-за выказанных ему доверия и дружеских чувств, хотя, само собой, освежиться тоже было приятно. Одаренный людской симпатией, он снова полон был оптимизма, и, поскольку он насвистывал, Мари-Луиза Жоннар осторожно приоткрыла дверь своей каюты. На ней была все та же зеленая пижама, и если что-то и изменилось в ней, так это выражение ее глаз, озаренных каким-то незнакомым ему светом, идущим из самой глубины ее существа. Не говоря ни слова, она положила руку ему на плечо, нежно привлекла к себе и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала в губы. Рот у нее был теплый, чувственный, и этой умелой лаской она разожгла в нем кровь. Он хотел было удержать ее за талию, но она быстро отстранилась, скользнула в каюту, и он увидел на блузе ее пижамы мокрый отпечаток своего тела. Улыбнувшись, она обещающе прошептала: «Палермо», затем захлопнула дверь, закрыла ее на задвижку, но он был уверен, что, стоя за дверью, она прислушивается к его дыханию, что ее забавляет его волнение и она счастлива, думая, что окончательно сделала его своим сообщником.

В этот же самый день около двух часов, уже после обеда, все пассажиры собрались на палубе вокруг магнитофона Жоннара, угощавшего их за рюмкой ликера «Страстями по Матфею». Даррас из-за тумана не покидал рубки и ограничивался лишь сандвичем и чашкой кофе. Герда обмахивалась номером «Der Spiegel», а Мари-Луиза снова спрятала глаза за темными очками. На их дымчатых стеклах дрожали отблески, рожденные, казалось, ее мыслями. Молочно-белое свечение, излучаемое туманом, окружавшее их со всех сторон, причудливо освещало лица, лишая их теней, и они представали в своей абсолютной обнаженности, странно «прозрачные»: так отвесно падающие на поверхность пруда лучи солнца освещают его самые далекие глубины. И в Жоннаре, который, вытянув шею, слушал Баха, Жоржу открылись расчетливая энергия, а также грация крупных, хорошо упитанных хищников семейства кошачьих, чувствующих себя весьма привольно в охраняемых заповедниках Африки. Серж Лонжеро говорил ему, что в каждом человеке можно найти типические черты какого-нибудь животного, и в Хартмане он обнаружил сонливую грусть кайманов и свойственную им грозную настороженность, затаившуюся в складках лба. Он был, вне сомнения, умен, толстокож и, зарывшись в свой черный песок, держался в стороне от остального человечества. В делах он, должно быть, был еще более неуступчивым противником, чем Жоннар. Странно было, что жизнь соединила его с Гердой, такой подвижной, великодушной, непосредственной, порывистой! Жорж не решался внимательней взглянуть на Мари-Луизу; он не был ни настолько самодовольным, ни настолько тщеславным, чтобы радоваться случайному любовному приключению, к которому он вовсе не стремился, и, уж конечно, ни настолько циничным, чтобы увидеть в этом возможность, воспользовавшись обстоятельствами, отомстить Жоннару за его наглые выходки. Мари-Луиза со своей стороны разыгрывала полнейшее безразличие; изящным и точным движением руки она осторожно подносила чашечку кофе к губам; она сидела с обнаженными плечами, скрестив ноги, и там, где кончались шорты, виднелась нежная незагоревшая полоска кожи. Черные блестящие волосы, напоминавшие атласный берет, открывали маленькие розовые уши и гибкую шею, и Жорж почувствовал волнение при мысли, что у этой довольно легкомысленной женщины возникло желание побыть наедине с собой, замкнуться в себе, понять, что творится в ее сердце, и что она, возможно, была действительно влюблена.

«Сен-Флоран» продолжал осторожно скользить по воде, окруженный пластами тумана, от которого кожа становилась влажной и который уже в двух или трех метрах так искажал очертания предметов, словно глаза поразила непонятная болезнь. Сирена выла почти не умолкая, так что Жоннару пришлось остановить магнитофон в самом начале большой взволнованной арии «Erbarm’es Gott!»: «Сжалься, о Боже! О, бичевание! О, удары! О, раны!..» При последних словах: «О Schläge! О Wunden!» — магнитофон издал легкий треск, который обеспокоил Жоннара гораздо больше, чем та ватная, давящая пелена, под которой полз корабль.

— Стоп! — заорал вдруг Макс, который нес вахту на носу, и, размахивая руками, повернул обезумевшее лицо в сторону рубки.

Все сразу вскочили с мест, и не успела Герда прошептать: «Mein Gott», как неясная тень, возникшая у правого борта, уже исчезла, растаяла, проглоченная, поглощенная туманом. Слышался разъяренный голос Дарраса, приказания, пересыпанные проклятиями; «Сен-Флоран», заглушив моторы, еще двигался по инерции, а вся команда — Сантелли, Жоффруа, Ранджоне — выскочила на палубу.

Никто не смог бы описать это возникшее всего в нескольких метрах от яхты видение. Жорж, правда, заметил, что в одном месте, где-то в глубине, туман вдруг сгустился, но, если бы не крик Макса, он решил бы, что это оптический обман.