— И долго он будет здесь висеть? — спросил Пальеро.

— А что?

— По мне, так лучше повесить сюда какую-нибудь красотку, куда приятнее! К тому же сразу видно, этот тип страшно на тебя разозлился.

— Это точно, — сказал Ласснер, которого разговор забавлял.

— Могу дать тебе отличный «Беретта» [8], не револьвер, а игрушка.

— Никогда не ношу оружия.

— Почему?

— Из принципа.

— Сказал бы я тебе, что думаю о таких принципиальных…

— И все же давай пообедаем вместе — приглашаю. Пойдем в один ресторанчик, здесь недалеко, там тебе подадут солнце в бутылке.

— Согласен, — сказал Пальеро.

Он еще несколько секунд задержался у снимка на стене, словно завороженный безжалостным взглядом мотоциклиста.

Увы, на ее объявление никто не откликался. Элен уже начала отчаиваться, сомневаясь в своем предприятии. Вынужденное безделье расслабляло, опять накатывала тоска.

Однажды после полудня она зашла в церковь. Элен не была верующей и не надеялась обрести здесь душевное успокоение — ее воспитали атеисткой, даже в ранней юности таинства веры не очень волновали Элен. Она заглянула в храм, чтобы укрыться от надвигающейся грозы. Элен сидела одна в полумраке; зарево горящих свечей освещало подножие статуи девы Марии в бархатном, расширяющемся книзу плаще, на голове мадонны сверкала корона. У нее было кукольное личико, а вдохновенно устремленный в небо взгляд, по правде говоря, казался глуповатым.

Здесь, под шум дождя, стучавшего по крыше, Элен вспоминала, как после того приема Андре стал к ней более внимателен, но по своей привычке никогда не делал комплиментов, терпеть не мог этого «сентиментального сиропа». Он хвастался тем, что хорошо знает женщин, но, если у него и был какой-то опыт, он совсем не разбирался в психологии своих подруг, может, из-за равнодушия — ему достаточно было их тела, — а скорее всего просто не способен был их понять. Андре прямо говорил, что не любит интеллектуалок и предпочитает женщин «растительного типа», к которым не без грубоватой иронии причислял и Элен.

А потом наступил тот ужасный вечер, полный мрачных предзнаменований. Андре пришел к ней как обычно, но выглядел хмурым, чем-то серьезно озабоченным. Он ничего не рассказывал, но Элен интуитивно угадывала, что это его настроение как-то связано с ней.

Немного погодя без всяких объяснений Андре неожиданно решил ехать домой. Она припомнила даже, что хотела помочь ему надеть пальто, и это вызвало у него раздражение. Элен слышала, как он внизу нетерпеливо заводит мотор. Она бросилась к окну: в сумерках удалялись огни его машины, и у нее почему-то тревожно сжалось сердце.

Дома Андре удивила тишина. Он окликнул служанку, потом вспомнил, что у нее выходной. В спальне — никого. Ванная комната была открыта, Ивонна лежала в ванне с изрезанными запястьями, погруженная до подбородка в красную воду.

Все последующие дни Элен ждала известия из клиники в Отейе, куда отвезли Ивонну Меррест. По ночам не гасила света, боясь темноты, ненадолго засыпала, но тут же просыпалась — ее душила тревога.

Как только Андре узнал, что жизнь Ивонны вне опасности, он бросился к Элен, но она ему не открыла. Заперев дверь на засов (у него были ключи), она неподвижно сидела в глубине спальни и слушала, как он звонит и ломится в дверь. Потом по телефону он упрекал ее, говорил, что не понимает ее поведения.

Она съехала со своей квартиры, поселилась в гостинице на улице Святых Отцов, но на следующий день он, неизвестно каким образом, ее разыскал.

Шел ноябрь месяц, было холодно, они встретились днем в кафе на набережной Сен-Мишель и потом долго бродили вдоль Сены. Андре понимал волнение Элен, считал, что оно естественно, однако ругал ее за то, что она «ведет себя как ребенок». Почему его жена так поступила? Во время очередной ссоры, желая унизить Ивонну, он с вызовом бросил ей, что у него связь с Элен и что связь эта длится уже два года! Он заявил, что, если Ивонна не желает с этим мириться, есть простой выход — развод. Он ушел, оставив жену в отчаянии. И уже потом, у Элен, вдруг испугался.

По Сене тянулась длинная вереница барж. Элен запомнила, как ее возмутили тогда беспредельный эгоизм и жестокость Андре. Низкие облака рассеивали свет, и от этого становился рельефнее весь пейзаж, деревья на берегу, башни Консьержери. Она запомнила и то, как сказала ему спокойно, но твердо: «Мы не должны больше встречаться», а он, удивленный и оскорбленный, очень больно сжал ее руку своими сильными пальцами — прохожие оглядывались на них. Андре просил, требовал объяснений. Элен заявила: «Эта женщина любит тебя, и я не хочу причинять ей страдания». Андре с жаром воскликнул: «Но я не люблю ее! Я больше ее не люблю!» Какой-то мужчина, гулявший с собакой, остановился, стал наблюдать за ними, словно готовый вмешаться. Элен осторожно высвободила руку, убеждая Андре, что здесь не место и не время для такого серьезного разговора. Как бы то ни было, она ни в коем случае не хочет продолжать связь, которая привела к трагедии. Уже темнело. Сена бурлила у мостовых опор. Они расстались, он — взвинченный и злой, она — потрясенная, но тем более решительная, что уже был куплен билет на самолет в Венецию.

Наконец-то на адрес Карло из газеты пришли ответы на ее объявления, все четыре в одном конверте. Один подписан господином Куртом Хёльтерхофом, он хотел бы брать уроки французского три раза в неделю. Почерк у него нервный, угловатый, с удлиненной верхней перекладиной буквы «т» на конце слов. Элен никогда не занималась графологией и не знает, что сказать о характере человека по его почерку, хоть это ее очень интересует. Ничего она не может угадать и о Фьоренце Поли, которая хочет, чтобы ей ежедневно читали произведения французских писателей — классиков и современных. Ее почерк — с очень высокими буквами, с завитушками у заглавных (с претензией, как отметила Марта). Эта дама уточняет, что о времени нужно договориться по телефону. В конце письма дается его номер, но адреса нет. Молодой человек — «мне восемнадцать лет» — сразу пишет, что хотел бы усовершенствоваться во французском, но просит вначале «оговорить условия», это подчеркнуто красным карандашом. И наконец, какая-то мать семейства желает, чтобы ее девятилетний сын обучался английскому языку, у него есть уже начальные знания. Письмо явно написано не ею, потому что подпись сделана другой рукой.

После получения писем Элен впервые спала спокойно. Отклики на ее объявление об уроках убедили ее в там, что она правильно поступила, уехав из Парижа, оставив все и бросив Андре. Быть может, здесь родится новая Элен, но она сомневалась в этом. Пережитое потрясение все еще угнетало ее, она считала, что теперь ей суждено окончательно чего-то лишиться, в чем-то ограничить себя, как-то обеднить свою жизнь.

Начала она с адреса, указанного в последнем письме, просто потому, что идти было недалеко, дом находился в соседнем квартале, рядом с церковью деи Кармини, где недавно она пряталась от грозы.

Ее встретила молодая, живая, улыбчивая женщина. Квартира на первом этаже была, правда, темноватая, но очень просторная, со множеством дверей и белеными стенами. Все сверкало чистотой, мебель была навощена, посуда блестела, а с потолка свешивалась люстра из розового и голубого венецианского стекла, обернутая в целлофан.

Женщина пригласила Элен сесть, предложила кофе. Это она хотела, чтобы ее сын Марио, который сейчас в школе, брал уроки английского языка.

— Мой муж работает на «Монтекатини», знаете, алюминиевый завод в Маргере. Он коммунист и предпочел бы, чтобы Марио изучал русский язык. Я же ему сказала: мы никого не знаем в России. Пусть Марио научится говорить по-английски, тогда потом, если не найдет здесь работы, он всегда сможет поехать в Австралию к своему дяде Альберто. Это мой брат, он там живет. У него небольшая верфь: он делает лодки и неплохо зарабатывает.