Джадсон Смит уставился на Анджелу — по своей внешности она точно подходила на роль. Она была красива, утонченна, в ней чувствовалась легкая ранимость — противоположность непреклонной Кики.

— Ты действительно все быстро схватываешь, моя дорогая? — пролепетал он.

— Да… Думаю, что да… Но… — смущенно проговорила Анджела, поглядывая на Кики.

— Я говорила в принципе, — сказала Кики. — Я не предлагала, чтобы…

Джадсон Смит, Кен Сител, драматург, и Майлс Портер, режиссер, встали в круг и стали оживленно перешептываться. Потом режиссер подошел к Анджеле.

— А у вас есть какой-нибудь сценический опыт? — поинтересовался он.

— Только в школьных представлениях. Я…

— Хорошо. Тогда начнем с нуля. Не придется ломать дурные привычки. Вы не могли бы пройти одну сцену с Кики? Все, что от вас требуется — только прочитать текст.

— Но я не актриса. Я никак не смогу… — И она с мольбой в глазах повернулась к Кики.

В конце концов, и надо признать — без особого желания, Кики уговорила Анджелу прочитать одну сценку. Кики была уверена: ее сестра будет держаться скованно и ничего хорошего не покажет, но, учитывая, что Джадсон, Кен и Майлс винили ее в том, что Барстоу улетела в Англию, Кики заставляла себя действовать с энтузиазмом.

К концу дня Анджела почувствовала, что от этого начинания у нее слегка кружится голова. Она была потрясена всем происшедшим, и новое возбуждение ударяло в голову. Ей помогало то, что режиссер, казалось, полностью принял ее, был с ней чрезмерно любезен, галантен и учтиво поддерживал ее.

Кики была вне себя. Ситуация стала неуправляемой, и, кроме самой себя, винить в этом было некого. Черт возьми! Мало того что Анджела собиралась играть с ней в одной пьесе, так еще этот Майлс Портер вел себя так, будто в жизни не видел ничего более возбуждающего. Было ясно, что теперь все благосклонное внимание будет уделено Анджеле.

— Ну вот, Анджела. Сначала все это обаяние, застенчивая сдержанность, а потом строишь глазки Майлсу, — сказала Кики после того, как роль была окончательно отдана Анджеле.

Анджела напрасно возражала:

— Но это же ты предложила меня на роль. Я вообще ничего не делала…

— Конечно, — ответила Кики. — Только не пытайся потеснить меня на второй план — меня это очень огорчит. — И она не шутила.

— Не буду. Я даже не знаю, как это делается. Но ты пообещай мне одну вещь. Обещаешь, что ничего не прольешь мне на платье?

И они обе рассмеялись, но потом Анджела была удивлена и даже шокирована и обижена, когда Кики заявила, что ни при каких обстоятельствах имя Анджелы не должно появляться на афишах под фамилией Девлин.

— Но это моя фамилия, — возразила Анджела.

— Одной Девлин достаточно. Будет две — возникнет путаница.

— А помнишь сестер Лейн? Они выступали под одной фамилией. — Она всегда восхищалась Розмари Лейн и ходила на все ее фильмы.

— Правильно. Но только одна — Розмари — была настоящей звездой. Поправь меня, если я не права.

Поправлять было нечего, но все же Анджела готова была расплакаться. Это было страшно обидно — нельзя носить фамилию своего отца.

— Тогда какая у меня будет фамилия?

— Можно взять фамилию Эдварда. Анджелика Уиттир. В этом есть благородный оттенок, — произнесла она со злорадством. «Вот здорово, — подумала Кики, — устроить матери и Эдварду встряску, когда они узнают, что их фамилия ходит среди презренных огней Бродвея».

— Кики, но это так подло — заставлять меня брать фамилию Эдварда.

— А что, если взять фамилию матери — дю Бомон? Более красивой, аристократической фамилии и желать нельзя, правда? Анджела дю Бомон! Боже, как прекрасно, и звучит как вымышленное имя.

Анджела дю Бомон. Звучит неплохо. Но все же это не отцовская фамилия. В этом-то и была разница.

Отзывы были хотя и не восторженные, но хорошие. Пьеса оказалась забавной, а игра актеров — привлекательной. Кики Девлин играла неутомимо, выглядела обаятельно и, конечно, радовала глаз зрителя. Однако самой заметной фигурой на сцене, по единодушному мнению критиков, была Анджела дю Бомон с ангельской внешностью, чья интерпретация роли Виты была чувственной и озаряющей. Ей прочили яркое будущее.

Кики читала эти отзывы со смешанными чувствами. С одной стороны — но не это главное, — она гордилась за сестру. С другой — она была в ярости. Анджела превзошла ее еще раз — если не на сцене, то в жизни. Она поклялась себе, что больше никогда не будет играть с Анджелой в одной пьесе.

Анджела снова и снова смотрела на фото, помещенное в журнале «Лук». Ее запечатлели во время выхода на финал, и комментарии представляли собой хвалебные отклики по поводу художественного вкуса новой актрисы бродвейской сцены. Мелким шрифтом было названо имя фотографа — Ник Домингез; его фото было действительно великолепным. Анджела надеялась, что ее отец, где бы он ни находился, увидит ее в журнале и будет рад за нее.

Мари поздравила с хорошим выступлением обеих дочерей. Но вместо удовольствия от этой похвалы Кики переполняла злость. Как это похоже на мать! Когда выступала только она, Кики, мать относилась к этому неодобрительно. Но теперь, когда к ней присоединилась Анджела, Мари неожиданно решила, что быть актрисой все-таки можно, в конце концов, это не так уж и бросает тень на происхождение. Значит, именно Анджела повлияла на отношение матери. Получается, что она просто застрахована от неверных поступков.

Во время следующего вечернего спектакля на сцене произошел небольшой инцидент. Кики пила эль (для публики это было шампанское) и опрокинула бокал на грудь Анджелы дю Бомон. А потом, во время финальных выходов, Анджела дю Бомон постоянно выбирала такое место, чтобы закрыть собой Кики Девлин.

В тот вечер они сильно поссорились из-за своих «выступлений», а потом вместе смеялись, и в конце концов Анджела призналась, что последние два года, то есть все время, пока она училась в колледже, она тайно встречалась с мужчиной.

— Ах ты, хитрая лиса, — сказала Кики. — Кто он?

— Дик Пауэр.

— Дик Пауэр? Не могу поверить. Ты и в самом деле хитра — и все это за моей спиной.

Она впервые потеряла голову, увидев Ричарда Пауэра в танцевальном клубе Саутгемптона, когда ей было всего шестнадцать. Обстоятельства той встречи были весьма романтическими: шла война, она поехала на свой первый настоящий бал, и майор Ричард Пауэр, который был старше ее на десять лет, выглядел просто великолепно в форме летчика.

Заговорили они в буфете. На серебряном подносе осталось всего два бутерброда с устрицами под названием «Рокфеллер», и когда они одновременно потянулись за ними, он торжественно вручил ей предпоследний, оставив последний себе.

— Хорошо, — сказал он, проглотив свой. — А вы знаете, почему они так называются? — спросил он с серьезным видом.

— Думаю, что знаю, — честно призналась она. — Чтобы передать богатство самого блюда, устрицы приготовлены по-особому, роскошно.

— Неверно, — произнес он. — Такой способ приготовления впервые применили в Новом Орлеане. Кажется, старик Джон собирался отобедать в известном ресторане этого города, и повар хотел приготовить в честь старого пирата особое угощение. Он все перебрал в памяти, пока не остановился на новом рецепте с прослойкой шпината, — вероятнее всего, потому, что деньги господина Рокфеллера такие же зеленые, как шпинат, — отсюда и устрицы «Рокфеллер».

Она мило улыбнулась, глядя на него из-под пушистых ресниц.

— Я уверена, что вы правы. Но известно ли вам, что их неправильно подают?

Он наклонил голову.

— Как это неправильно?

— Устрицы «Рокфеллер» всегда подают на слое крупной соли, а эти — нет.

Он улыбнулся, молчаливо признавая ее осведомленность и повел ее в танцевальный зал.

Во второй раз они танцевали спустя два года — на вечере в честь отъезда сестер. Хотя Ричард Пауэр и сестры Девлин были едва знакомы, его имя было в списке желанных холостяков, по которому секретари, ведающие приемами, рассылали приглашения на вечеринки для молодежи. (Несмотря на то, что теперь он был новоизбранным конгрессменом от штата Калифорния, его семья имела владения в Ист-Хемптоне.)