— Однажды, в ноябре прошлого года, — рассказывал Мячев, — как раз накануне праздников, Семен Колчин поднатужился и дал за смену две тысячи сто тридцать кубов. Помнишь, Галя?

Жена Мячева, сидевшая за столом вместе со всеми, молча кивнула.

— Все прямо ахнули, — продолжал Мячев. — Почти триста процентов перевыполнения плана. Борька Гулякин заступил после Семена — как ни старался, только тысячу двести кубов вынул. После Борьки сажусь я — тысяча шестьсот кубов. Прибежали к нам из комитета комсомола, из парткома: поздравляют, обнимают Ну, естественно, заработки у нас сильно поднялись… И вот как-то приходит, к нам в забой старичок один из планового отдела и говорит: вы, говорит, ребята, молодцы, очень хорошо работаете, но только при такой перегрузке материальной части вы через месяц встанете в ремонт, и тогда заработки ваши сделаются в три раза меньше, и все над вами будут смеяться.

— Это Николай Евдокимович? — спросила Галя.

— Он самый, — улыбнулся Мячев, — есть у нас такой старичок-плановичок.

Приход старичка-плановичка, как выяснилось, имел решающее значение. Ребята, естественно, не хотели, чтобы заработки уменьшались. Стали спрашивать у Николая Евдокимовича совета: как быть? И старик-плановик открыл перед бригадой первые тайны законов политэкономии. (При слове «политэкономия» Тимофей выразительно посмотрел на Пашку, и Пашке вспомнилось, как он сыпался однажды на экзамене по политэкономии: производство, воспроизводство, перепроизводство — все это тогда так перемешалось в Пашкиной голове, что пришлось даже на несколько дней расстаться с «хивой» и кафедрой физкультуры.)

Оказалось, что можно было сохранить заработную плату, не вставая в ремонт. Это достигалось уменьшением износа механизмов. Не надо было надрываться самим и рвать тросы на экскаваторе, выгребая каждую смену через силу по две тысячи «кубиков» из котлована. Для этого требовалась очень простая вещь: снизить себестоимость одного кубометра вынимаемого грунта. А как это сделать? Николай Евдокимович, старик-плановик, стал учить рабочий класс экономическому уму-разуму. Начали считать с карандашом и бумагой — на каких элементах цикла, вынимая один «кубик», можно сэкономить копейку.

— Дай, пожалуйста, мою тетрадь, — попросил жену Мячев.

Галя сходила в другую комнату и принесла замусоленную, покрытую пятнами машинного масла ученическую тетрадь в клетку, несколько страниц которой были густо заполнены колонками зачеркнутых и подчеркнутых цифр. Мячев полистал тетрадь, но потом бросил ее на стол.

— Хотел показать вам, как складывались наши расчеты, но это очень долгая история. Лучше своими словами расскажу.

Что же выяснилось? Оказалось, что за счет ремонта можно экономить на каждом «кубике» целых три копейки. Если аккуратно, а точнее сказать, прижимисто, использовать смазочные и обтирочные материалы (которые раньше-то разбрасывали по широте души во все стороны), то можно сберечь на каждом «кубике» еще одну копейку.

— Я как-то пришел на смену, — рассказывал Мячев, — а Сенька Колчин держит одного нашего подсобного рабочего за грудки и орет на него. «Ты чего, — кричит, — тряпки раскидал везде, скотина? Дома, что ли, у тещи находишься?» Да как замахнется на него — я еле успел его за руку поймать.

Старик-плановик направил экономическую мысль рабочего класса, не желавшего расставаться с хорошими заработками, и в такую сторону, как сбалансированное на пределе перевыполнение плана. Оказалось, что с учетом местных условий (специфика организации грунтовых работ) наиболее эффективно перевыполнять план не более как на 150–160 процентов. Именно эта процентовка сохраняла требуемое качество и позволяла сбросить с «кубика» уже не какую-то ерунду, а целых одиннадцать копеек.

— Ну, а дальше мы сами мозгами шевелить начали. На подсобных операциях удешевили «кубик» еще на пятачок. Раньше подстилочные гати под гусеницами кромсали, как танки в наступлении, а теперь стали аккуратнее ездить — еще семь копеек сбросили с кубометра. Одним словом, стоимость погруженного в кузов самосвала кубометра грунта снизилась у нас с четырех рублей до трех рублей шестнадцати копеек. Получилась экономия только на одном экскаваторе тридцать восемь тысяч рублей в месяц. За нами и водители самосвалов подтянулись. Стали требовать, чтобы их твердо закрепляли за одним и тем же экипажем. Образовалась у нас целая комплексная бригада — экскаватор и двадцать МАЗов-самосвалов. На каждом шагу начали копейки считать.

— А вы сейчас идете в котлован? — спросил Пашка. — Возьмите нас с собой…

Когда они вышли из дома, вечерняя панорама Жигулевска снова распахнулась перед Пашкой и Тимофеем во всей удалой широте своего замысла. На освещенной прожекторами насыпи фантастические конструкции двух шагающих экскаваторов казались нереальными. На сказочно вознесенной высоте их стрел горели гирлянды электрических лампочек, и трудно было понять: были эти огоньки в небе творением рук человеческих или уже нечеловеческих.

Тысячи красных, желтых, розовых, голубых огней заполняли впадину котлована. Белые стволы прожекторных лучей сплетались над котлованом в огромную крону неправдоподобно гигантского древа. Морозный фиолетовый пар клубами поднимался из впадины. И бетховенская музыка продолжала греметь над котлованом, рождая космические сравнения и ассоциации.

— Скажите, а эта музыка все время у вас здесь звучит? — поинтересовался Тимофей.

— Бетховен-то? — небрежно спросил Мячев. — Круглые сутки. Радисты подобрались все подряд любители Бетховена. Двадцать четыре часа без перерыва классикой нас угощают. Но мы уже ничего— привыкли. И дети привыкли. Спят, не просыпаются. А нам работать под Бетховена даже веселее.

В половине одиннадцатого они пришли на широкую площадь возле здания управления строительством. Вокруг нескольких крытых фанерой «душегубок» стояла густая толпа народа.

— Ночная смена, — объяснил Мячев, — по котловану людей на машинах развозят. Это он сверху кажется не очень большим. А внизу, если пешком идти, только к утру до своего места доберешься.

— По машинам! — раздался около здания управления зычный голос. — Отправление через две минуты!

Кузова заполнились народом. Машины тронулись. Проехали несколько городских кварталов и оказались на территории котлована. Машина все время спускалась под уклон. Было уже не просто морозно, но и как-то сыровато и даже слякотно.

— Мы уже ниже уровня Волги, — сказал Мячев, — почти на самом будущем дне морском.

— А Волга может прорвать перемычку? — спросил Тимофей.

— Может, — улыбнулся Мячев, — а вы что, плавать не умеете?

— Умею, — смутился Тимофей. — но я не к этому спрашиваю.

— Тогда все в порядке, — засмеялся Мячев.

Машина остановилась.

— Мячев! — крикнули из кабины водителя. — Твоя кастрюля!

— Пошли — кивнул Мячев, — приехали.

Он первым спрыгнул на землю. Пашка и Тимофей сошли за ним Вокруг стоял зыбкий сырой туман. Лучи прожекторов и сигнальные предупреждающие огни наполняли туман фиолетово-голубым и кроваво-розовым свечением. Впереди на добрую сотню метров нависала над головой черная громада перемычки, унизанная редкими гирляндами желтых фонарей. Где-то рядом скрежетала зубьями стальных шестеренок железная махина экскаватора. Мимо непрерывно проходили груженые и пустые самосвалы. Изредка слышались глухие, несильные взрывы и шелест падающих камней. Пашка и Тимофей стояли на дне потусторонней, дантовской и в то же время вполне реальной гигантской выемки в земле. Небо над их головами замыкалось темнотой ночи и мрачными очертаниями краев огромной котловины.

«Душегубка», привезшая пассажиров, не отъезжала. Дверь кабинки открылась, и высунулся человек в овчинном полушубке.

— Это что за люди? — спросил он.

— Корреспонденты из областной газеты, — объяснил Мячев.

— Разрешение на вход в зону котлована имеете?

— Нет, не имеем, — почти одновременно ответили Пашка и Тимофей.

— А общий допуск?