„Ну зачем, — спрашивала она себя, — нужны ему все эти выступления, поздние приходы домой? Может, он просто устал ждать? Меня, нашего ребенка… И если я не дам ему того, что он ждет, то не станет ли он искать кого-то другого…"

Вспомнила она и кое-что еще. Тот прием в Лондоне два месяца назад. Роза. Красивая, черноволосая, с печальными глазами. И как она смотрела на Брайана! В сердце Рэйчел начал закрадываться страх.

Она заставила себя не думать об этой женщине.

„Если я беременна, то все теперь изменится. Исчезнут все наши трудности. У нас будет семья. Завтра, — сказала она себе, решив пораньше уйти с работы. — Завтра наконец приготовлю дома ужин. Роскошный. С шампанским, при свечах и все такое. И потом, когда мы ляжем в постель и займемся любовью, пусть все будет, как в первый раз".

— Скажи миссис Родригес, что я сейчас буду, — крикнула она вслед Нэнси.

— Хорошо, — откликнулась та. — Я пошла. Увидимся утром.

Выйдя из туалета, Рэйчел еще успела увидеть в узком коридоре сияние рыжих волос, быстро удаляющееся в направлении смотровой. Нэнси ничего не делает медленно. Всегда все на бегу.

Сейчас, правда, в смотровую бежала и сама Рэйчел — после того, как извлекла из битком набитой картотеки, стоявшей в клетушке, ее так называемом офисе, историю болезни Лилы.

Лила, скорчившись, сидела на складном стуле в углу возле зарешеченного окна, выходящего в темный переулок. Маленькая, только живот огромный. Лицо мертвенно-бледное, все в шишках и кровоподтеках, с набрякшими веками, напоминало резиновую маску — из тех, какие можно увидеть в канун Дня Всех Святых.

„Господи, да он же ее убьет", — в ужасе подумала Рэйчел, захлестнутая волной ярости.

Она набрала в легкие побольше воздуха и постаралась успокоиться. Почему эта женщина позволяет своему мужу себя избивать? И еще защищает этого подонка! Подумать только, в прошлый раз уверяла, что она сама, дескать, свалилась с лестницы. Сама, как бы не так!

— Сеньора, — мягко спросила Рэйчел по-испански, взяв руку Лилы, безвольно опущенную и липкую от пота, — что у вас случилось?

В ответ та покачала головой, и черные спутанные пряди упали на восковой лоб.

— Мой ребенок? С ним все в порядке? С моим ребенком? — Лила, словно защищая свое дитя, обхватила руками разбухший живот.

— Давайте посмотрим. Обещаю, что больно не сделаю.

Рэйчел помогла пациентке взгромоздиться на смотровой стол и подняла ее юбку. Маточного кровотечения, слава Богу, нет. Однако на боку, под самой грудной клеткой, виднелся большой кровоподтек, серьезно встревоживший Рэйчел. Он мог указывать на травму. Околоплодную жидкость обязательно придется проверить на наличие мекония.

— Ребенок скорее всего не пострадал. Но мне хотелось бы поместить вас на ночь в больницу, — предложила Рэйчел. — Хорошо, сеньора?

Лила все поняла. При слове „больница" ее лицо посерело, потеряв свой прежний восковой оттенок. Глядя на закатившиеся глаза молодой женщины, Рэйчел почти физически ощутила ее испуг. Провести ночь в больнице ей казалось более страшным, чем возвращаться домой — к человеку, который ее так избил!

Покачав головой, Лила медленно спустилась со стола. Она двигалась с преувеличенной осторожностью — так ходят совсем старые женщины, когда им случается нести корзину с яйцами.

— Нет, — произнесла она голосом, в котором усталость смешивалась с упрямством. — Никакой больницы. Они погубят моего ребенка.

Лила была у дверей прежде, чем Рэйчел смогла ее удержать: стоя там, она поправляла на груди старенький розовый свитер.

— Сеньора Родригес, — еще раз попыталась уговорить пациентку Рэйчел, — ну; пожалуйста, послушайте. Тогда у вас был просто выкидыш. Сейчас все по-другому…

— Нет, — снова повторила сеньора, вежливо, но твердо. — Спасибо, доктор… не могу.

„Догнать бы ее сейчас, схватить за плечи и как следует встряхнуть", — подумала Рэйчел. Ей хотелось кричать: „Ты что, не понимаешь, на какой риск идешь? Да вокруг полно женщин, которые все отдадут, лишь бы у них был хоть один ребенок! Хоть один шанс забеременеть!"

Только что толку? До Лилы все равно не дойдет. Возьмет и перестанет ходить в клинику. И останется тогда совсем без медицинского присмотра.

Клокоча от гнева, Рэйчел прошла к себе и, перебрав несколько лежавших на рабочем столе папок, быстро нашла ту, которая ей требовалась. На обложке были написаны имя и фамилия: „Сосидо Альма". По пути домой надо будет заглянуть к ней в больницу и справиться, как ее состояние. По крайней мере, здесь Рэйчел хоть чем-то могла помочь.

В дверях показалась кудрявая голова Кэй.

— Я пошла. Тебе что-нибудь надо перед уходом? Кофе, сандвич… переливание крови? Постой, Рэйчел, ты что-то совсем плохая сегодня.

— Просто устала. Ничего, дома все пройдет. Так поздно, что, наверное, и в метро еще буду сидеть, — порывшись в пепельнице, заваленной резинками, скрепками и огрызками карандашей, она извлекла оттуда жетон подземки и бросила его Кэй со словами: — На, держи! Фирма платит. Да, кстати, мы уже получили полные данные по анализу крови у Альмы Сосидо?

— Нет. Будут только завтра. Это уж я точно выцарапаю из них хоть каминными щипцами. Сама знаешь, какие в лаборатории резинщики — одни обещания, и только. Может, хочешь, чтоб я сказала им, что это срочно?

Кэй, заметно похудевшая, в упор посмотрела на нее — глаза были усталые, в черных обводах.

— Не стоит. Завтра утром будет в самый раз, — решила Рэйчел и добавила: — До завтра, Кэй. И смотри… держись, ладно?

Через несколько минут Рэйчел уже запирала свое отделение — два дверных замка, задвижка с ключом, раздвижная решетка с двумя висячими замками. Потом проход по „ничейной" территории на Восточной Четырнадцатой стрит. Тротуар — в буквальном смысле слова свалка: разбитые бутылки, собачье дерьмо, переполненные мусорные баки, искореженные телефонные будки… Сам воздух вокруг пропах дерьмом, стены исписаны графитом: „ВИВА ЛЯ РОЗА!", „ЧИКО ЛЮБИТ РОКСИ!", „СМЕРТЬ СВИНЬЯМ!" А из всех, буквально из всех окон на всю катушку безжалостно орет бухающая латиноамериканская музыка.

Поначалу вся эта атмосфера бесила Рэйчел. Она чувствовала себя космонавтом, ступившим на незнакомую и опасную планету. Или антропологом Маргарет Мид среди аборигенов. Что они, интересно, чувствовали, наблюдая за ней из своих окон? Скорее всего для них она — одна из меценаток, стремящихся улучшить их жизнь, и если им чего и хотелось, так это стянуть у нее кошелек.

Так было. Теперь же это ее планета. Она приветливо машет рукой женщине, сидящей на грязных ступенях крыльца. Рядом детская коляска. Анита Гонзалес. Семь месяцев назад она родила ребенка — сейчас он и восседает в коляске. Беременность протекала трудно. В конце концов на свет появился орущий сморщенный комочек, такой волосатый, что, казалось, кроме черных волос, у него вообще больше ничего нет. Сейчас малыш выглядит большим, здоровым, его костюмчик ему явно мал. Сердце Рэйчел наполняется гордостью…

Звук сирены „скорой" прервал ход ее мыслей.

Вскоре она уже стояла у входа в большое уродливое кирпичное здание. На стеклянных дверях красным спреем кто-то намалевал: „МАРИО-ПОШЕЛ-В-ЖОПУ". Кто-то содрал с вывески медные буквы. Теперь вместо „БОЛЬНИЦА СВ. ВАРФОЛОМЕЯ" там значилось: „СВ. ВАР".

Рэйчел поднялась на скрипучем лифте до шестого этажа — в кабине она была зажата между практикантом с сонными глазами и уборщицей с огромной коляской, доверху заваленной грязными простынями.

Альма Сосидо лежала в палате „С", возле двери. Она спала, когда Рэйчел туда заглянула. Точеное бледное лицо молодой девушки в обрамлении разметавшихся но наволочке черных волос напоминало прекрасную камею из слоновой кости. „Подумать только, — пришло в голову Рэйчел, — ей всего шестнадцать! Самое время готовиться к экзаменам по истории, бегать на свидания с мальчишками, танцевать на вечеринках, а не рожать…"

Когда девушка впервые появилась у них в клинике, Рэйчел сразу же прониклась к ней симпатией. Скромная, красивая, в синем школьном джемпере, который теперь был ей явно тесен. Осмотр подтвердил: срок беременности четыре месяца. История, рассказанная Альмой, была душераздирающей. Ее первый парень. Уверял, что любит. И обещал, что ничего не случится. А сейчас заявляет, что не желает ничего об этом слышать. Альма тоже не хочет ребенка, но родители возражают против аборта. Они католики, и, по их мнению, аборт — все равно что убийство человека, а потому смертный грех.