Прошло четыре месяца, и сегодня, похоже, уже ребенок может убить Альму, а не наоборот.

Рэйчел бросила взгляд на температурный лист.

Давление, по сравнению с утренним, поднялось: сто сорок на сто десять. Водянка остается, несмотря на то, что ей вводили сульфат магния. Кроме того, хотя Альма получала раствор Рингера, выделение мочи резко сократилось.

„Черт возьми, — встревожилась Рэйчел, — если не наступит улучшение, придется прибегнуть к стимуляции. Иначе можно потерять их обоих — и мать, и ребенка. Завтра с утра, как только получу полные данные анализа…"

— Доктор Розенталь! Как я рада, что вы пришли!

Рэйчел вздрогнула от неожиданности: оказывается, Альма не спит. Выглядела она явно встревоженной. В припухших от сна карих глазах стояли слезы — первые слезинки уже катились по щекам.

Присев на край кровати, Рэйчел взяла руку Альмы.

— Паршиво себя чувствуем, да?

— Этот человек, — чуть слышно прошептала Альма, так что Рэйчел пришлось нагнуться, чтобы разобрать ее слова. — Прошу вас… пожалуйста… не позволяйте ему прикасаться ко мне.

Неужели она бредит, подумала Рэйчел, и тихо спросила:

— О ком ты?

— Этот врач. Я не знаю, как его зовут. Такой высокий и… может, некоторые девушки назовут его симпатичным, — она скривилась, ясно давая понять, что у нее лично на сей счет другое мнение. — Он заходил сюда с другими врачами, совсем недавно, и трогал меня.

— Вечерний обход. Так положено, — кивнула Рэйчел.

— Нет-нет, — затрясла головой Альма. — Он… не такой, как другие врачи. И совсем меня не… обследовал. У него такие холодные руки… как будто перед ним не человек, а вещь, которую выставили на продажу. И когда он прикасался ко мне, я чувствовала… — Она уронила лицо в ладони и произнесла, задыхаясь, не отрывая пальцев от рта, так что звук был совсем глухой. — Он даже ничего не спросил. Раздвинул мне ноги и… и… у всех на глазах… полез этой металлической штуковиной… и все время говорил обо мне, как будто меня здесь вообще нет… О Господи, я чуть не умерла со стыда. — И она захлюпала носом.

Рэйчел почувствовала, как внутри полыхнул гнев, словно ее жгли раскаленные угли.

„Подонок! — стучало в виске. — Подвесить бы этого негодяя за большие пальцы рук — пусть бы повисел немного. Или еще лучше, подговорить бы какого-нибудь проктолога-садиста — и пусть устроит ему осмотр".

Буквально каждый день ей приходилось вести настоящую войну в этой больнице. Войну против бесчувственных врачей, которые относятся к своим пациентам с тем же безразличием, с каким во время учебы они относились к трупам в анатомичке. Может, даже хуже.

Особенно здесь, в родильном отделении. Среди практикантов, да и ординаторов тоже, бытовало мнение, что любая забеременевшая женщина тем самым уже заслуживает, чтобы ее гениталии выставлялись на всеобщее обозрение, как яблоки или бананы на полке магазина.

„Непременно поговорю с доктором Таунсендом, — решила Рэйчел. — Пусть с головой у него и не все в порядке, но зато сердце там, где ему положено быть. Он скоро выходит на пенсию и не откажется в последний раз сделать благое дело".

И тут она вспомнила, что Гарри Таунсенд уже на пенсии. По этому случаю в больнице была дружеская вечеринка, на которую она почему-то не смогла прийти. Да, но кто теперь занял его место? Упоминалось, правда, несколько имен, но все это были люди, ей не известные. Помнится, речь вроде шла о том, чтобы переманить какого-то специалиста из Пресвитерианской больницы.

Она осторожно пожала Альме руку, потом протянула ей „клинекс" из коробки, стоявшей на пластиковой ночной тумбочке. Сердце Рэйчел еще сильнее заныло, когда она увидела, как Альма, взяв бумажную салфетку, тут же послушно начала сморкаться. Наверное, именно такие чувства и разрывают материнское сердце. С одной стороны, желание утешить, а с другой — невозможность сделать что-либо большее, чем просто дать своему ребенку гигиеническую салфетку…

„Мать! Господи Боже мой, да ведь если я действительно забеременела, то сама стану ею! — И сердце Рэйчел екнуло. — Если… если… если бы знать наверняка!"

Она глубоко вздохнула и попыталась еще раз успокоить девушку.

— Послушай, Альма, я представляю, каково тебе сейчас приходится. Все противно, все болит и, конечно, меньше всего хочется, чтобы тебя постоянно осматривали врачи. Но ведь ты находишься здесь, чтобы мы могли тебе помочь — тебе и твоему ребенку. А теперь постарайся уснуть. Утром я тебя навещу, сразу же, как приду.

Альма кивнула, потом схватила руку Рэйчел и сжала изо всех своих слабых сил:

— Только обещайте мне, доктор Розенталь. Обещайте,что вы будете принимать роды. Вы — и никто другой.

Рэйчел, уже поднявшаяся чтобы идти, замешкалась: ее разрывали противоречивые чувства. Как могла она обещать? Девять из десяти, что ей это удастся. А если все-таки что-то ее задержит и она не сумеет приехать вовремя?..

Она уже открыла рот, чтобы ответить Альме в том роде, что все врачи в больнице достаточно опытные — даже более опытные, чем она, но тут ее взгляд встретился со взглядом девушки. Ужас, читавшийся в нем, остановил Рэйчел. Как могла она обмануть доверие своей пациентки сейчас, когда та нуждается в этом больше всего на свете. Лучше уж дать слово и не прийти потом, чем отказать.

— Обещаю, — произнесла Рэйчел.

Из-под двери с табличкой „Зав. гинекологическим и родильным отделением" пробивалась полоска света. Похоже, тот, кто сменил на этом посту Гарри, честно отрабатывает свой хлеб, если так поздно задерживается на работе, подумала Рэйчел.

Она негромко постучала.

— Войдите! — откликнулся рассеянный голос.

Рэйчел толкнула дверь, спеша поскорей познакомиться с преемником Гарри.

Первое, что бросилось ей в глаза, была склоненная над столом голова — освещенные настольной лампой всклокоченные светлые волосы, закатанные выше локтей рукава рубашки, сильные мускулистые руки, лежащие на открытой панке. При ее появлении голова медленно поднимается, и Рэйчел видит уставившиеся на нее в упор два зеленых глаза. Взгляд усталый, тяжелый…

„Боже! — накатывает на нее волна ужаса. — Не может быть! После всех этих лет… Он!"

Рэйчел несколько раз моргнула, словно пытаясь стряхнуть наваждение. Но сомнений нет. Перед ней Дэвид Слоан! Немного постаревший, заметно погрузневший, но все еще красивый.

Впрочем, в красоте этого человека таится что-то крайне отталкивающее. Да и потом его совсем не красят ни мешки под глазами, ни придающие лицу болезненный вид опухшие щеки. Да, он стареет, но старость явно не придает ему естественного благородства — так портится упавшее на землю яблоко, оставленное догнивать там свой век.

На секунду Рэйчел сделалось холодно, словно из ее жил неожиданно выпустили всю кровь. Перед ее мысленным взором возник образ другого Дэвида — значительно более молодого, в белом халате, в дрожащей руке зажат скребок.

Рэйчел тут же постаралась стереть этот другой образ с экрана памяти. Все это уже история, сказала она себе, пытаясь успокоиться. Теперь они работают в одной области и рано или поздно их пути все равно пересеклись бы.

„Да, момент неловкий, но ничего, — решила Рэйчел, — как-нибудь справлюсь!"

Но вот Дэвид поднялся со старого крутящегося кресла Таунсенда и шагнул ей навстречу.

— Ну, здравствуй, — произнес он, протягивая руку для приветствия и лучезарно улыбаясь.

Рэйчел подала ему руку и тоже заставила себя улыбнуться: странно, но у нее было такое чувство, будто все это происходит не с нею, а с кем-то другим — с марионеткой, которую дергают за ниточки, раздвигая губы и позволяя им произносить слова как бы помимо их воли.

— Здравствуй, Дэвид! Давненько мы не виделись, а? Последнее, что до меня дошло, это твой переход к Пресвитерианцам. Потом я слышала, что кого-то оттуда пытались переманить сюда к нам. Но мне и в голову не могло прийти, что этим „кем-то" можешь оказаться ты.