Когда Роза вернулась с кухни, Макс сидел на одной из подушек, и вид у него был самый жалкий. Прямо как бедный родственник — колени торчат, брюки задрались, видны лодыжки…

„Совсем как турист, впервые попавший за границу. Изо всех сил старается соответствовать, а не получается", — подумала она, но не подала виду и, преспокойно усевшись рядом с Максом, поставила поднос с кофе на вытертый персидский ковер.

— А этой штуковиной вы пользовались? — спросил Макс, указывая на кальян.

— Боже сохрани! — воскликнула Роза. — Честно говоря, я даже не знаю, для чего он. Для гашиша, наверно?

Макс задумался.

— Как-то мне довелось защищать одного парня, — наконец произнес он. — Его судили за наркотики. А речь всего-то шла об унции марихуаны. Представляешь, судья хотел, чтобы парню предъявили обвинение по всем возможным статьям, но мне удалось в конце концов добиться, чтобы все ограничилось простым правонарушением. У бедняги не оказалось денег для выплаты гонорара, но, когда мы спускались с ним по лестнице, он сунул мне что-то в карман. Этим „что-то" оказалась сигарета с марихуаной. Я принес ее домой и сказал Бернис, что мы ее вместе выкурим, чтобы посмотреть, что это за штука. И знаешь, что она мне ответила? Что с таким же успехом я мог бы попросить ее сунуть голову в унитаз. — Макс попытался изобразить на лице улыбку, но она вышла какой-то жалкой и вскоре погасла. — Вот так, просыпаешься однажды, после того как прожил бок о бок с человеком целых двадцать лет, и осознаешь, что вы еще дальше друг от друга, чем когда впервые встретились. О Господи… если бы не Мэнди…

Макс замолчал: мешали говорить душившие его слезы, которые он изо всех сил сдерживал.

— Можешь не говорить об этом, — сказала Роза, беря его за руку. — Если тебе не хочется, конечно. Исповедь — не плата за то, чтобы быть здесь.

Макс внимательно, словно видел впервые, посмотрел на нее. Роза почувствовала, как по спине у нее поползли мурашки. Ей вспомнился тот дождливый день в Лондоне, когда он поцеловал ее в такси.

„Поцелуй меня!" — беззвучно прошептали Розины губы.

Должно быть, она сошла с ума.Ведь к Максу она испытывает совсем другие чувства.Это не любовь…Но до чего же ей сейчас хотелось крепких мужских объятий! И чтобы горячее дыхание обжигало шею! И его обнаженное тело прижималось к ее! Боже, как давно она не знала всего этого…

„А ну прекрати сейчас же! — приказала она себе. — Ты хочешь Брайана, ане Макса!"

Брайан! Сегодня, когда она сидела вечером против него в этой забегаловке, в груди у нее бушевала такая страсть, какой до того она не испытывала.

У Розы перехватило дыхание.

„Боже, — мелькнуло в голове, — не дай мне разрыдаться, молю тебя! Это было бы верхом эгоизма с моей стороны. И несправедливо по отношению к Максу. Он такого не заслужил! Не за тем же он сюда пришел, чтобы меня утешать".

Переломив себя, Роза разлила кофе по толстым керамическим кружкам ручной работы, одну протянула Максу. Только бы суметь найти те единственные слова, которые заставят отступить его боль…

Держа кружку обеими руками, Макс слегка откинулся назад.

„Какая-то она сегодня другая, — напряженно подумал он. — В ней столько огня… Такого раньше никогда не было. И до чего красива! Господи Иисусе, да она сияет, как…"

Надо было решить для себя этот вопрос и найти, во что бы то ни стало найти вторую половину сравнения:

„…Женщина, которая любит!"

„Вот оно что" — ударило ему в висок, и он почувствовал, как в груди остановилось сердце.

„Неужели она кого-то встретила? Неужели влюбилась?"

Эта мысль причинила ему боль. Мало, значит, пройти через то, что ему пришлось пройти сегодня? Одно прощание с Обезьянкой чего стоит — Боже, как она рыдала, прижавшись к нему и не выпуская из своих объятий. Ничего подобного он в жизни не испытывал. У него было ощущение, словно часть его существа оказалась отторгнутой — в самом прямом смысле этого слова.

Макс утешал себя тем, что в конце концов все как-нибудь образуется. Они с Мэнди будут часто видеться. Вместе путешествовать. Он снимет квартиру в городе, куда она сможет приходить, чтобы поваляться на диване, задрав ноги на спинку. Она сможет приглашать к нему своих друзей на пиццу, а если кто-нибудь прольет на ковер коку, ни с кем не случится сердечный приступ, как наверняка было бы дома. Но все равно на душе было по-прежнему скверно.

Слезы резали глаза, как будто под веки попал песок.

— Прости, — произнес он тихо. — Так уж получилось, что собеседник сегодня из меня никудышный.

— Тебе не за что просить прощения, — тут же ответила Роза, и он почувствовал на своем плече прикосновение ее пальцев — теплое, успокаивающее.

— Чудно как-то, знаешь… Уж сколько лет я все не мог решиться. Храбрости не хватало. А сейчас решился — и вот чувствую себя последним трусом. Как будто бросаю Обезьянку. Все эти книжки, которые она читала, все ее детские страхи… теперь она все это испытывает на самом деле. Станет „дочкой по уик-эндам". Господи, я так ее люблю, что у меня прямо сердце разрывается.

— Можешь не рассказывать. Я знаю, — в темных глазах Розы отразилась глубокая боль, но она тут же взяла себя в руки и улыбнулась. — Но твоя дочь, по-моему, все равно самая счастливая на свете. Я бы все отдала, чтобы иметь такого отца, как у нее. Даже если бы мы виделись с ним не каждый день.

Теперь пальцы Макса вдруг ощутили тепло кофейной кружки, согревавшее не только руки, но и душу. „Какая же Роза молодчина — всегда знает, что надо сказать, чтобы на душе стало легче", — подумал он.

Если бы только…

„А ну прекрати!" — приказал он себе, еще раз вспомнив, что пришел-то сюда за теплом ее дружбы, и не за чем иным. То есть за тем, что она готова ему предложить.

Макс вынул из кармана носовой платок. Как хорошо он проглажен, какой совершенной формы этот треугольник. Словно последнее прости от Бернис.

Он снова увидел: она сидит на краешке кровати и смотрит, как он бросает вещи в саквояж. В глазах ни слезинки, лицо ничего не выражает. Единственными обращенными к нему словами были: „Оставь свой телефон на случай, если что-нибудь произойдет".

„Произойдет"! Да у Бернис каждую минуту что-нибудь обязательно происходило. Вчера, придя домой после работы, он застал Мэнди в ванной плачущей. Дочь скрючилась в холодной воде, вся покрытая мыльной пеной. Пряди мокрых волос прилипли к спине.

— Я грязная! — прорыдала она. — Мама говорит, что я грязная. И грязь никогда не отмоется. Не хочу, чтобы ко мне прикасались, слышишь?..

Макса охватила паника. Неужели к ней приставал какой-нибудь парень и..? Господи, не может быть! А что если все-таки да? И Бернис, значит, узнала. Из-за этого весь этот сыр-бор загорелся…

Как ему хотелось сгрести дочь в охапку, завернуть в махровое полотенце и отнести в кровать, как он делал, когда Мэнди была маленькая. Но теперь, увидев ее стоящей на этих худеньких коленках, дрожащую и несчастную, он понял: ей нужно не столько утешение, сколько чувство собственного достоинства. Он принес махровую простыню и держал ее на вытянутых руках, чтобы Мэнди могла выйти голой из ванны и встать в полный рост, не боясь, что кто-то станет разглядывать ее наготу (в свои пятнадцать она была очень застенчива). И только когда она обмоталась простыней, Макс обнял ее, шепча, что всегда будет ее любить, чтобы не случилось, и грязной для него она не будет никогда в жизни.

Только после того как Обезьянка немного успокоилась, Макс отправился на поиски Бернис.

Она оказалась в комнате, где стирали белье. Голова повязана шарфом. Руки в желтых резиновых перчатках. Выражение лица самое зловещее. Подобно автомату, она запихивала в стиральный агрегат одежду, постельное белье, наволочки… У ее ног высилась груда грязного белья — еще больше его было в синей пластмассовой корзине, стоящей на сушилке.