Те, кому повезло пораньше уйти с работы, шумными стайками устремились к морю. На Зума-Бич загорелые, словно позолоченные, девушки в микроскопических вязаных бикини играли в волейбол с парнями, чьи мускулистые тела напоминали статуи молодых греческих богов. На знаменитом «пляже мускулов» в Венеции культуристы лезли из кожи вон, чтобы достичь совершенства, а невдалеке тысячи шоколадных, пышущих здоровьем полуголых тел жарились на золотом песке, как первосортное мясо в гигантском гриле.

На общественном «пляже серферов» в Малибу серфер [1]чувствовал себя королем. Молодые парни, среди которых затесалось несколько девушек, дерзнувших посягнуть на этот традиционно мужской вид спорта, щеголяли выгоревшими на солнце волосами и развинченной походкой. Слившись в одно целое с досками из стекловолокна, они ждали подходящей волны.

Пока серферы взмывали на гребень, пляжные «цыпочки» втирали друг другу в и без того бронзовые спины крем для загара «Коппертон», чистили перышки и строили планы на уик-энд. Из транзисторных радиоприемников гремели «Американский пирог» Дона Мак-Лина и попурри из нового альбома «Роллинг Стоунз» – «Хот Рокс».

Для этих прокаленных солнцем героев и героинь калифорнийских мифов пляж был даже не домом, а чем-то большим – воплощением мечты о Вечном Лете.

Мэтью Сент-Джеймс с полудня был на воде. Сегодня он пришел на пляж, чтобы заглушить темное, с детства знакомое чувство, клокотавшее внутри, как лава в жерле вулкана перед извержением. В юности этот бурлящий, закипающий гнев выливался в частые драки; теперь, в двадцать восемь лет, Мэтью стал солиднее и предпочитал «изгонять дьявола» при помощи требовавших полной отдачи и нередко опасных физических упражнений. Схватка с морской стихией как нельзя лучше подходила для этой цели.

По прошествии пяти часов у него ломило руки и ноги; тело сплошь покрылось морской солью; над левым глазом появилась небольшая царапина: когда особо мощный вал обрушил на него тонны воды и песка, он ударился о доску. Страха не было: отслужив два срока во Вьетнаме, Мэтью чувствовал себя неуязвимым. Вынырнув на поверхность, он вернул доску на место и верхом на ней помчался к берегу.

Теперь, когда море кишело серферами на их скорлупках, Мэтью решил закругляться. Он никогда не отождествлял себя с теми, для кого серфинг был развлечением. И потом, вечером ему предстояла работа – не появляться же в Беверли Хиллз с песком в трусах.

Он ленивой, валкой походкой дошлепал последние метры. В отличие от мешковатых, популярных у серферов гавайских «джемов», на Мэтью были черные «спиды», которые почти ничего не оставляли воображению; впрочем, девушкам на пляже все равно хотелось большего.

Эти едва достигшие брачного возраста девицы, словно сошедшие с типичных для Южной Калифорнии красочных придорожных плакатов, выставили напоказ намазанные кремом груди, вытянули длинные, лоснящиеся от крема ноги и то и дело облизывали смазанные вазелином губы. Те, кому посчастливилось узнать его имя, окликали Мэтью; он вяло махал в ответ. Его не прельщали пляжные «цыпочки».

– Ну, старик, ты даешь! – воскликнул, подойдя к нему, мускулистый парень в голубых плавках и линялой серой майке с надписью «Sex Wax». [2]Мэтью положил доску для серфинга на горячий песок и сам сел рядом. – Где ты научился так ловко седлать волну?

– В Наме, [3]– уронил Мэтью и, взяв предложенную Джеффом Мартином банку с пивом, запрокинул голову назад и вылил содержимое себе в глотку.

– Еще немного – и я начну жалеть, что не воевал.

– Не стоит. Это была грязная война; радуйся, что удалось отвертеться.

Номер Джеффа в списке призывников был передвинут (по блату) в самый хвост очереди. Это обстоятельство плюс три упоительные «поездки» с марихуаной позволили ему уклониться от исполнения воинской повинности.

– Наверное, ты прав. – Джефф вздохнул, с нежностью думая об азиатских «палочках» с марихуаной. – А все-таки страна, где основная отрасль – производство наркотиков, не может быть уж совсем плохой.

Откинувшись на локтях, Джефф наблюдал за тем, как расположившаяся по соседству блондинка перевернулась на спину; расстегнутый лифчик свалился, открывая взгляду пару пухлых грудей, тянувших на восьмерку – по его собственной десятибалльной шкале.

Мэтью смял пустую жестянку из-под «Курса» и швырнул в ближайшую урну.

– Вопреки распространенному мнению, Вьетнам – это не только серфинг, наркотики и девочки в баре.

Если бы не обещание командования Военно-морского флота оплатить сверхсрочникам последующую учебу в колледже, черта с два он пошел бы добровольцем. Хотя… что ему оставалось? Мэтью тоже не был пай-мальчиком, за ним числились разные грехи: драки, прогулы да постоянные, повторяющиеся с монотонной регулярностью побеги – однако ничего такого, за что его можно было освободить от службы в армии. Главное, он не принадлежал к тем счастливчикам, чьи состоятельные папаши знали, кому позолотить ручку, за какую ниточку потянуть.

Мэтью Сент-Джеймс не знал своего отца. И мать тоже. Как в классической голливудской мелодраме, он был подкидышем: его, трехмесячного, нашли в картонной коробке на ступенях католической церкви Сент-Джеймса. К голубому одеяльцу была приколота записка:

«У меня больше нет возможности заботиться о сыне. Пожалуйста, отдайте мальчика в хорошую семью, где его будут любить. Спасибо, и да благословит вас Бог».

И приписка: «Его зовут Мэтью».

Поскольку фамилии не оказалось, сотрудники системы соцобеспечения нарекли младенца Мэтью Сент-Джеймсом и поместили в приют для мальчиков благотворительной организации «Священные сердца» где, из-за невозможности усыновления (без подписи матери на многочисленных бланках), он провел семь лет.

То ли от неспособности, то ли от нежелания принимать жизнь такой, какая она есть, Мэтью всякий раз с ужасом ждал субботы, когда ему снова придется войти в темную, завешанную бархатными портьерами исповедальню и честно выложить все свои детские грехи перед суровым, обожавшим читать нотации священником; тот, как всегда, наложит на него епитимью. Пока другие мальчики будут наслаждаться свежим воздухом и ласковым калифорнийским солнцем, Мэтью обречен стоять на коленях в часовне и читать «Отче наш» и «Аве Мария!».

Единственным светлым пятном в его жизни была сестра Джуд, молодая монахиня, которая с первого дня его пребывания в «Священных сердцах» приняла в Мэтью особое участие. Она укачивала мальчика перед сном, потихоньку таскала инжир из кухни – и они тайно трапезничали. Сестра Джуд научила его читать, брать простейшие аккорды на гитаре и играть в бейсбол; когда она била по мячу, ее тяжелые черные юбки так и летали вокруг щиколоток.

И – что гораздо важнее – благодаря сестре Джуд Мэтью узнал, что такое любовь. Каждый вечер, когда она склонялась над его кроваткой, поправляла упавшие на лобик черные волосы и нежно целовала, он с наслаждением вдыхал исходящий от нее резковатый запах мыла «Айвори» и чувствовал, как растет и полнится любовью его сердце. Сестра Джуд стала для Мэтью воплощением Любви.

К несчастью, он рано узнал, что любовь быстротечна. После пожара, поглотившего весь интерьер красного кирпичного строения, где располагался приют (это произошло вскоре после того, как Мэтью исполнилось семь лет), власти штата Калифорния решили, что детям из «Священных сердец» будет лучше в «естественной домашней обстановке».

Вот когда Мэтью узнал, что такое калифорнийская система семейных детских домов. Его, как мячик, перебрасывали из одного дома в другой. На протяжении всех пятидесятых годов, когда телевидение усердно лепило образ американской семьи – «ячейки общества», – Мэтью оставался аутсайдером, мишенью для других воспитанников. Четвероклассник Джимми Коллинз, жирный хулиган с косыми подлыми глазками, первый обозвал его ублюдком. Мигом подхваченная подлипалами, эта кличка много лет преследовала Мэтью, не давая угаснуть тлеющим в душе углям гнева.