«Молодая литература», с одной стороны, позволяет выстроить сюжет смены литературных поколений и, следовательно, оправдывает существование истории эмигрантской литературы в целом. С другой стороны, этот сюжет не только оказывается странным и уникальным, но и с трудом поддается описанию, он алогичен, местами невыразим и, более того, легко выходит за пределы литературности. Такое ощущение сбоя, разрушения литературной истории и поддерживает репутацию поколения, наделенного особой миссией: «Изгнанничество обострило поиски самопознания и самоопределения. Традиционный для русской литературы спор „отцов“ и „детей“, конкретные проблемы существования данного литературного поколения в данных исторических условиях переплелись с общими, „вечными“ вопросами, встающими перед любым писателем. Реальным итогом разрешения этих проблем явилось само творчество эмигрантских писателей предвоенного поколения, значение которого определяется присутствием его в общем потоке русской литературы XX века» [144]. Иными словами, эта литература, охотно описывающаяся в категориях значимости, значима постольку, поскольку она «присутствует».

Задачи этого исследования меньше всего хотелось бы определять в терминах «деконструкции мифов». В наши намерения не входит поиск незамеченных фактов или, напротив, зияющих пустот, скрывающихся за расплывчатым, противоречивым, но тем не менее чрезвычайно востребованным термином «молодое поколение эмиграции». Нас будет интересовать, из чего складывается подобная терминология, почему именно такой исследовательский язык оказывается наиболее удобным, что предшествовало бытующим в литературоведении образам «молодой» и «незамеченной» эмигрантской литературы, что спровоцировало их возникновение, какие смыслы в данном случае связаны с понятиями молодости, поколения, незамеченное™. С этой точки зрения «история литературы» в тех версиях, о которых шла речь в предыдущей главе, — финальный этап существования некоего литературного режима, конечный результат работы механизма, запущенного в межвоенные годы. Мы уже убедились в том, что этот режим настойчиво напоминает о себе, что эта литература охотно воспринимается как целостный «феномен» и в то же время легко ускользает от определений. Осталось выяснить, каким образом эмигрантским литераторам 1920–1930-х годов удалось добиться подобного эффекта. Для чего нам потребуется прежде всего описать публичные, предъявляемые образы «молодой эмигрантской литературы» — образы, появляющиеся в «ключевых», «полемических», «итоговых» статьях, в манифестах и воспоминаниях.

Исследуя «спор о молодой эмигрантской литературе», Татьяна Воронина замечает: «До начала 30-х годов сами молодые писатели фактически не принимали участия в начавшейся на страницах прессы дискуссии» [146].Существовали ли «молодые эмигрантские писатели» до начала 1930-х годов? Когда оформляется конструкт молодого поколения? Когда начинающие литераторы-эмигранты приобретают возможность такой самоидентификации? Эти вопросы мы и намереваемся задать своим источникам, предполагая обнаружить следы превращения «молодого поколения» в «незамеченное». Размышляя о поколениях советского времени и о способах поколенческой идентификации вообще, Мариэтта Чудакова воспроизводит, пожалуй, наиболее признанную версию возникновения «незамеченного поколения»: «Структурный, формирующий поколениепризнак проявляется либо в критические моменты жизни общества, когда происходит резкое отмежевание, выделение некоей общности людей — с „роковой“, героической, трагической и т. п. судьбой, либо по истечении времени — в ретроспективе: „незамеченное поколение“ (B. C. Варшавский) могло получить свое именование лишь после достаточно длительного „незамечания“» [147]. Сторонники противоположной точки зрения заявляют о себе уже тогда, когда «Незамеченное поколение» готовится к печати, а «Опыты» и «Новый журнал» публикуют отрывки из будущей книги [148]: «Теперь г. Варшавский говорит, что их не заметили. Какая досадная неправда. Их очень даже заметили» [149]. Однако и сейчас вопрос о том, было ли не замечено «незамеченное поколение» воспринимается как дискуссионный. Дня нас важно не столько зафиксировать моменты успешной, или, во всяком случае, состоявшейся литературной реализации — хотя эта цель представляется вполне достижимой, — сколько проследить историю незамеченности, историю тех литературных стратегий, которые сделали возможной предложенную Варшавским формулу самоопределения. Трагедия незамеченности будет интересовать нас постольку, поскольку она разыгрывалась в публичном пространстве и, следовательно, подразумевала существование зрителей (включая, конечно, «грядущего историка»), выстраивалась из определенного набора сюжетов и требовала особого распределения ролей.

Наравне с «молодым писателем» («молодым поэтом») главным действующим лицом этой трагедии становится «старший» литера-тор-союзник, а впоследствии — и «старший» литератор-недоброжелатель; иногда от старших союзников отличают представителей «среднего поколения» — литераторов-посредников, имеющих свежий опыт существования в «декадентских» сообществах начала века. Такая, довольно жесткая, система амплуа начинает складываться в середине 1920-х годов, когда идея «молодого поколения» приобретает особую популярность, что прежде всего выражается в готовности известных, успешных литераторов взять на себя роли союзников, посредников, наставников, в готовности представить достаточно тесному и замкнутому эмигрантскому литературному сообществу новое, молодое поколение, в готовности говорить за это поколение, но не от его имени. Потребность в следующем поколении, в «смене» задается выбранными моделями литературного поведения — особую значимость приобретают задачи структурирования литературного пространства, трансляции собственных представлений о литературных нормах. С начала 1920-х будущие наставники молодого поколения так или иначе пытаются воспроизвести эти поведенческие модели в эмиграции: функцию центра «литературной жизни», управления «литературным процессом» отчасти берут на себя парижские «Воскресенья» (начало 1920-х — 1940), а позднее «Зеленая лампа» (1927–1939) — собрания, устраиваемые Зинаидой Гиппиус и Дмитрием Мережковским; Георгий Адамович становится организатором недолго просуществовавшего эмигрантского «Цеха поэтов» (1923–1926), четко разделенного на постоянных членов, мастеров, опытных литераторов и свободных слушателей, то есть «начинающих». Понятно, что сценарии, в той или иной степени ориентированные на «развитие литературного процесса» (в первую очередь — через процедуры обучения, передачи опыта), в эмигрантской ситуации лишаются устойчивости, и «молодое поколение» представляет собой загадку, задачу, требующую разрешения: неясно, по какую сторону границы должна теперь «развиваться» литература, проблематичны мотивации, способные побудить «молодых», начинающих литераторов писать по-русски. Первые поиски неизвестного молодого поколения, разумеется, заканчиваются неудачей, — потенциальным наставникам приходится с горечью констатировать «ужасающее отсутствие талантливой и, главное, живой, ищущей молодежи» [150].