— Итак, улицы с тех пор еще не покрыли золотым асфальтом? — спросил Роско Хайнес.

— Пока нет, — ответил Джейк.

Они пили пиво в одном из баров Гарлема. Роско вернулся в Соединенные Штаты из Гамбурга, чтобы позаботиться о своей больной матери, и через компанию Шульмана отыскал Джейка.

— Думаю, мне не на что жаловаться, — заметил Джейк. — У меня есть работа, я живу в хорошей квартире, благодаря Марко. Боже, я должен ему столько денег за квартиру… Но, так или иначе, все могло сложиться гораздо хуже.

Он торопливо допил свое пиво. Джейк был единственный белый в этом баре и понимал, что он привлекает к себе внимание. Роско сказал ему, что он, черный, не может войти в бар для белых. Гарлем, который всего несколько лет назад был районом только для белых, районом проживания среднего класса, с невероятной быстротой заселялся чернокожим населением, что порождало бесчисленные расовые конфликты и формировало отношения на многие следующие поколения.

— Написал какие-нибудь хорошие песни? — спросил Джейка Роско.

— Я написал бесчисленное количество песен, но, похоже, хороших среди них нет. По крайней мере, Абе их таковыми не находит.

— Позволь, я скажу тебе кое-что об Абе Шульмане: он поддерживает только беспроигрышные варианты. И никогда в жизни он не публиковал песен никакого неизвестного автора. Он предоставляет другим возможность рисковать с неизвестными авторами, а затем он выкрадывает их. Ты с Абе теряешь время. Отдай свои песни в другое издательство.

— Но это не очень честно. И, кроме того, он дал мне работу.

— И что? Что не очень честно? Ты пытался предложить свою песню кому-нибудь их исполнителей? Я имею в виду, профессионалов?

— У меня нет времени «проталкивать» мои собственные песни. Абе платит мне за то, чтобы я рекламировал его.

— А ты, что, его раб? Скажи ему, пусть катится… — бросил Роско.

— Ну, я отправил почтой «О, мой музыкант в стиле рэгтайм»Норе Байес, но она вернула мне конверт нераспечатанным.

— А что это за «О, мой музыкант в стиле рэгтайм»?

— Это моя песня номер тридцать шесть.

— Сыграй мне эту песню номер тридцать шесть.

Джейк огляделся вокруг. Было девять часов утра, и узкий длинный бар был почти пустым.

— Она не очень хороша, — сказал Джейк, ставя свой бокал на стойку.

Роско посмотрел ему в лицо.

— А что не так? — спросил он. — Твоя музыка слишком хороша для черных?

Джейк изумленно уставился на него.

— Ты что? Конечно, нет! Почему ты сказал такое? Просто я хотел сказать, что песня не очень хорошая…

— А ты не позволишь мне судить об этом? Кроме всего прочего, именно я помог тебе попасть в эту чертову страну. И ты должен мне, по крайней мере, песню.

Джейк вытер рукавом губы, подошел к пианино и сел за него.

— Я написал ее, думаю о Норе Байес, — сказал он.

Он начал играть и петь. Роско слушал его из глубины бара.

Протиравший бокалы толстый негр за стойкой улыбнулся.

— Мне нравится! — крикнул он. — Хорошая песенка, малыш! А ты как думаешь, Роско? Тебе нравится?

— Кое-что от гения у него есть, — ответил Роско, направляясь к пианино. — А как ты отнесешься к тому, если эту песню исполнит черная певица.

Джейк взглянул на него с удивлением.

— Что за вопрос? Ее может исполнить и розоваяпевица! И алаятоже!

— Давай мы предложим ее Флоре Митчум.

— А кто это, Флора Митчум? — спросил он, выходя из-за пианино и направляясь к Роско.

— Одна из лучших цветных певиц Нью-Йорка, — ответил Роско, кидая на стойку бара серебряный доллар. — Которая по совместительству является также моей подружкой.

На следующий вечер, сидя рядом с Роско в театре на каком-то второразрядном водевиле и наблюдая за выступлением третьеразрядного жонглера, Джейк почувствовал какое-то странное напряжение. Подобно большинству по-настоящему талантливых людей, даже в худшие моменты их жизни, в моменты крушения надежд и отчаяния, какой-то внутренний голос им шептал:

«Ты талантлив. У тебя есть, что дать миру, и мир будет благодарен тебе за это».

А сейчас тот же голос шептал ему:

«Сегодня вечером! Что-то совершенно необыкновенное должно произойти сегодня вечером».

Они сидели в первом ряду балкона, потому что балкон был единственным местом, где мог сидеть Роско. А под ними до отказа забитый белыми партер демонстрировал, что ему наскучил жонглер, шипением, покашливанием и свистками. Белые жонглеры пропотели весь свой номер и удалились под редкие аплодисменты. Два капельдинера в форме сменили афишу по обеим сторонам авансцены. Новая афиша возвещала:

ФЛОРА МИТЧУМ

БУРНАЯ, КАК МОРСКАЯ ВОЛНА, ЭСТРАДНАЯ ПЕВИЦА

Пианист взял несколько вступительных аккордов, и из-за занавеса появилась Флора.

Зал встретил ее аплодисментами. Она была высокой, с отличной фигурой, кожей цвета масла какао и огромными глазами, выдававшими в ней личность и присущую ей сексуальность. На ней были красная шляпа с перьями, красное шелковое болеро и длинная черная юбка с разрезом много выше колен, обнажавшим пару прекрасных ног в черных чулках-сетках. Выставив одну ногу вперед, она страстно запела.

— Некоторые женщины любят миллионеров…

Затем она стала пританцовывать на сцене, указывая пальцами в зал в самых интересных местах песни, которые она хотела подчеркнуть. Она пела всем своим телом:

— А мой герой совсем не аристократ…

Джейк сидел, будто наэлектризованный. Когда днем раньше он встретил Флору, она сказала, что ей понравилась песня, но она не стала исполнять ее для него. Теперь же он услышал еевариант. Флора сократила песню до предела, придав ей тем самым удивительную жизненность. Когда она дошла почти до конца, накал достиг своей высшей точки.

— Когда мы поженимся с моим музыкантом в стиле рэгтайм… — пела Флора.

Зал был без ума от нее и от песни и требовал повторить на бис.

Она исполнила ее три раза.

— Похоже, она станет хитом! — прокричал сквозь шум аплодисментов Роско. — А ты разбогатеешь!

Джейк Рубин, эмигрант, бежавший из России от еврейских погромов и прошедший через Эллис Айленд, сидел, выпрямившись, сжав свои белые кулаки, и слушал аплодисменты. Его глаза расширились от волнения, когда он почувствовал аромат явного успеха.

«Я сказал тебе, что это произойдет, —шептал ему внутренний голос. — Я говорил тебе».

Дэлла Хопкинс в конце концов уговорила свою мать, тетушку Эдну пригласить Тома Беничека на ужин, но для этого ей потребовался целый месяц.

— Что ты в нем такого нашла? — спросила Деллу тетушка Эдна.

— У меня никогда не было знакомых из Европы. С ним интересно поговорить.

— Но он не умеет говорить.

— Почему? Кое-чтосказать он может. И мне жаль его, мама. Это должно быть ужасно — изучать язык чужой страны по необходимости, — сказала она.

— Эх, — вздохнула тетушка Эдна, стоя на парадном крыльце дома. — А что, ты думаешь, он предпочел бы на обед?

— Я читала в школе, что европейцы любят дичь, как и мы.

— Тогда ему должно понравиться мое жаркое из куропатки.

Делла улыбнулась.

— Ему не сможет не понравиться твое жаркое из куропатки, мама. Оно лучшее во всей Западной Вирджинии.