Определенно у него было немало причин меня презирать…

Я задыхался. Подтащив табуретку как можно ближе к окошку, я взгромоздился на нее, чтобы вдохнуть свежий ночной воздух. Но и здесь он был насыщен миазмами. То был воздух, проникавший сквозь железную решетку.

— Андре! Дорогая, послушай меня…

Как бы я хотел поговорить с ней несколько минут. Объяснение облегчило бы мне душу. Только это было невозможно. Даже свобода не приблизила бы меня к Андре. Я еще не осознал бесповоротность смерти. Кончено! Кончено навсегда, навеки…

— Андре!

Я бормотал ее имя, как бы посылая его в беззвездное небо за окном, но оно возвращалось, камнем падая мне на сердце, будто было слишком тяжелым, чтобы преодолеть темный прямоугольник, зияющий наверху.

— Какой же ты была, Андре? Почему на протяжении многих лет ты заставляла меня верить, что ты — покорная терпеливая супруга? Почему не взбунтовалась, раз и ты не могла вынести бремя нашего совместного существования?

Я вздрогнул от скрипа дверей. На пороге, засунув большие пальцы за ремень, стоял ночной надзиратель и хмурил брови.

Он смотрел на меня, а я все стоял на табуретке, не зная, что ему сказать. Меня душили рыданья.

— Эй, Сомме, вы что, спятили!

Я спрыгнул на пол, подошел к кровати и бросился ничком на постель.

— Что с вами? — спросил надзиратель равнодушным тоном.

За годы службы ему наверное не раз приходилось наблюдать заключенных, которые вели себя необычным образом…

Я промолчал. Надзиратель закрыл дверь, проворчав:

— Не мешайте по крайней мере дрыхнуть остальным!

Я весь горел, и этот жар вызывал в моей памяти воспоминание о нашем с Андре прежнем совместном тепле. Подушка словно отражала мое дыхание, я ощущал его на своем лице. Мне почудилось, будто я различаю дыхание Андре.

Когда назавтра пришла Сильви, я как раз вернулся с прогулки. В этот день мне посчастливилось увидеть солнце, взобравшееся на край тюремной стены. После кошмарного пробуждения посреди ночи я больше не сомкнул глаз, и постепенно печаль у меня в душе становилась все сильнее.

Сильви, напротив, выглядела взвинченной, даже веселой!

Ее оживление составляло контраст с моим подавленным настроением.

— Похоже, вы не в лучше форме, Бернар? Она понижала голос, произнося мое имя.

Для нее это было нечто вроде запретного плода, который она вкушала с ужимками примерной девочки, изображающей свободную от предрассудков девицу…

Она знала, что я убил свою жену, и она меня любила! Я никак не мог поверить в такое. Это было настолько неожиданно, настолько невероятно! В детстве она была прилежной ученицей. Выросла в семье, придерживающейся строгой буржуазной морали, и вот ее угораздило втюриться в первого же преступника, которого она должна была защищать.

— Я… Я плохо спал.

— Мой бедный друг…

Она мило улыбнулась мне.

— Скоро этот кошмар кончится, вот увидите… Я знаю, что мы победим…

В этот день она снова превратилась в дурнушку из-за своего остренького с красным кончиком носа. И еще нечто, куда более серьезное — любовь не шла ей. Она принадлежала к тем женщинам, которые не выдерживают огня страсти. Самые пылкие чувства угасают в их глазах… То, что возвеличивает множество других, их делает смешными…

— Вы так считаете, Сильви?

— Да. Я снова видела Ли. Письма будут у меня завтра.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно… И знаете, Бернар, мне удалось устроиться с деньгами. Один мой коллега дал мне в долг…

— Мне крайне неприятно, что я доставляю вам столько хлопот…

Она взяла меня за руку. В этом движении могло быть столько чистоты, благородства, но у нее оно вышло лишь очень неловким.

— Не говорите так… Я сделаю все ради вас…

— Хотел бы я знать, почему — прошептал я, избегая ее взгляда.

— Но вы прекрасно знаете!

К чему продолжать эту смешную сцену!

— А что, писем много?

— Два.

— Из чего, пожалуй, можно сделать вывод, что любовные отношения между моей женой и Стефаном возникли недавно?

В моем голосе прозвучала горечь, не ускользнувшая от нее.

— Вы страдаете, Бернар?

Я притворился, будто не понимаю.

— Страдаю?

Ее взгляд мгновенно омрачился. Женский инстинкт позволил ей наконец догадаться о терзающей меня боли.

— Вы ведь думаете о своей жене?

— Что за мысль!

— Вам мучительно думать, что она…

— Давайте не будем говорить об этом, — прервал я ее.

Она вздохнула.

— Быть может, вы любили ее, сами о том не подозревая.

— Умоляю вас!

— Ну да, конечно: письма помогли вам понять, что она была вам дорога.

Я бы охотно дал ей пощечину. Эта слепая ярость так же не шла ей, как и ее умилительная любовь. Она побелела, только на щеках горели два красных пятна… У нее было горестное удрученное лицо разгневанного пьеро.

— Вы слабак, Бернар. Преступление, которое вы совершили, — преступление слабака.

Ну а ее любовь разве не была любовью слабого человека? Разве эта любовь не родилась и не расцвела в убогой тюремной камере оттого, что Сильви встретила существо более слабое, более жалкое, чем она сама?

Я опустил голову. Главное, не оскорбить ее. Эта девица способна все бросить… Она была склонна к крайностям, и самый сильный душевный подъем мог смениться глубочайшей депрессией.

— Послушайте, Сильви, открытие меня ошеломило, что вполне естественно. Моя жена была созданием столь скучным, столь угрюмым…

Она вновь преисполнилась надеждой. Все, что она хотела — это верить в меня.

— Я потихоньку готовлю ход, который произведет настоящую сенсацию, Бернар…

— Каким образом?

— Я не буду приобщать письма к делу до процесса. Подожду, пока вас не изобличат… Когда помощник генерального прокурора изложит свои аргументы и убедит присяжных в Вашей виновности, вот тогда я вытащу письма. Это несомненно окажет психологическое воздействие… Благодаря таким неожиданным эффектам спасено немало жизней!

Спасти жизнь! Я думал, как сохранить свою. Я уже видел как моя окровавленная голова отделяется от тела…

Сильви права, надо поступить именно так. На этот раз она оказалась хорошим политиком.

— Отлично, Сильви… Действуйте, как вы считаете нужным… Я полагаюсь на вас.

Похоже, она была довольна. Напряжение исчезло, она расслабилась. Пригладила лацканы своего костюма. На ней была довольно нелепая соломенная шляпка, напоминающая уменьшенную модель головного убора членов Армии спасения. В сущности, Сильви походила на члена этой Армии. У нее был свойственный им цвет лица, манеры и робкая отвага… Она была мистиком. Она испытывала потребность посвятить себя своей вере, ибо являлась потенциальной мученицей.

Наступило продолжительное молчание, изредка нарушаемое гулкими звуками тюрьмы, напоминающими тот шум, которым обычно полны большие провинциальные отели. Далекие приглушенные звуки… За дверью моей камеры какой-то заключенный мыл шваброй коридор и напевал песенку, перевирая мотив…

Я протянул Сильви руку.

— Сам Бог послал мне вас, Сильви!

Ее рука, тонкая, сухая и холодная, тяжело, будто камень, упала на мою ладонь. Она разжала пальцы, и мне представился паук, расправивший свои лапки. Это прикосновение было мне противно.

Я вспомнил теплую кожу Андре… Ее пыл, ее нежную томность счастливой женщины. Сколько в ней было жизни, в Андре! Как приятно было ее ласкать, как легко — любить!

Я закрыл глаза. И Сильви решила, что ее ледяное прикосновение дарит мне блаженство. Она приблизилась ко мне в ожидании поцелуя, но я почувствовал, что не в состоянии ее поцеловать.

Потихоньку в глубине души, в самых сокровенных своих мыслях я снова обратился к Андре.

«О, Андре, значит, ты жила, а я об этом не знал. Я думал, что, убивая тебя, я лишь оправдываю твое молчание… Но я в самом деле тебя убил…»

Я познакомился с ней в студенческой столовой, где мы обедали, недалеко от Люксембургского сада… У нас там была своя салфетка в шкафчике под определенным номером, и когда мы не допивали до конца наш графинчик дешевого вина, мы находили его нетронутым, обедая в следующий раз… Мы передавали друг другу солонку и обменивались улыбками… Однажды днем, гуляя в саду около кукольного театра, я увидел ее; она сидела на скамейке и зубрила физику…