Я присоединился к ней, а потом вместе с детьми мы вошли в кукольный театр…

Из-за одного только этого дня, наполненного простодушной нежностью, я не имел права сомневаться в ней. Сильви права: преступление слабого человека! Слабак! Что сделал я для того, чтобы завоевать ее вновь? Ничего! Я прожил жизнь с ней рядом, закрыв глаза, чтобы не видеть ее больше. Но она существовала! Ты жила, Андре! Ты жила, любовь моя!..

— О чем вы думаете, Бернар?

— О вас! — нагло соврал я.

— И что же вы думаете обо мне?

— Я уже говорил вам об этом: вы — мое благословение, мое прощение!

— Да, — вздохнула она. — Да, да!

Она подставила мне свой дряблый рот для поцелуя. И я прикоснулся губами к ее безжизненным губам.

— Мне надо идти, у меня в конце дня назначена встреча по поводу писем…

И она в очередной раз ушла. Ее визиты длились недолго, но сегодняшний, как мне показалось, затянулся.

Преступление слабака!

Зачем в приступе глупой ревности она бросила мне эту правду в лицо? Преступление слабака!

Я размышлял об этом непрерывно, часами. Этот было настолько очевидно. Я всегда был слабаком. И убил я из слабости, верно, ибо у меня не хватило мужества дать отпор, стать тверже духом… Но хватило сил взглянуть и понять.

Так же было и с моими экзаменами, уже тогда… Если я не знал, я закрывал глаза, а потом со злостью перечеркивал листок. Уничтожить то, что я не мог одолеть! То была защитная реакция труса! Уничтожить все…

Андре в конце концов изменила мне, когда поняла, что я неизлечим. В объятиях другого черпала она силы, чтобы выносить меня…

Когда я выйду из тюрьмы…

Ну что ж, я отправлюсь на кладбище, я встану у ее могилы, словно у края колодца, откуда до меня донесутся потусторонние голоса.

Где ее похоронили? Весь последний период биографии Андре ускользнул от меня. Мне придется отправиться на поиски ее могилы. А отыскав могилу, я постараюсь осознать, что лежащая здесь покойница — моя. Ведь ее смерть — мое творение… Быть может, я превращу свое преступление в акт любви? Силой воли, силой внушения. Эта могила представляла собой мое последнее земное благо!

Я любил Андре сильней, чем когда-то прежде, совершенно новой любовью. Любовью, которую возвысило мое горе.

И снова Сильви! Опять она!

Меня мутило от ее костюма. И от ее запаха. Она пахла уже не Парижем, а смертью. И странной какой-то смертью, несимпатичной…

В отличие от меня она становилась все более уверенной в себе. Роль Спасителя заставляла ее меняться. Теперь она жила с мыслью о той миссии, которую ей предстоит выполнить; она несла свет!

Психология крестоносца! А в сущности, дело в гормонах. Вместо того, чтобы завести любовника, она жалким образом изображала Жанну Д'Арк.

— Они у меня, Бернар! У меня!

— Покажите!

Она нахмурилась.

— Нет! Вам будет слишком тяжело!

— Что за глупости… Давайте их сюда!

Она упрямо качала головой.

В моей груди пылал костер. Дыхание было жарким, кровь кипела…

— Я хочу прочесть эти письма!

— Зачем, Бернар? В них столько… столько… страсти!

— Неважно!

Я перехватил косой взгляд Сильви и внезапно до меня дошло, что ей хочется, чтобы я их прочел, эти проклятые письма. Она продлевала удовольствие. Она разжигала мое нездоровое желание узнать все.

Не добавив больше ни слова, я вытянулся на постели, закинув руки за голову.

Прошло, наверно, целых две минуты, прежде чем Сильви шевельнулась. Она раскрыла свой портфель, вытащила оттуда два письма и протянула мне. Мгновенье я колебался, а затем быстрым вороватым движением схватил их.

Я их прочел.

Это было не слишком приятно. Письма, написанные бесстыжей сукой! Потрясающие в своей откровенности. Мне таких писем Андре не писала никогда! В них она буквально предавалась любви. Слова, которыми она выражала свою страсть, будоражили кровь. Уж этой любовницей Стефан наверняка дорожил! Время, которое он проводил в ее обществе, было незабываемо!

В одном из писем Андре говорила обо мне. Она писала Стефану о презрении, которое ко мне испытывает, и о том, как от меня устала! Она не питала ко мне ненависти, хуже — она глубоко, всей душой презирала меня.

Эти листки были подобны острому ножу, который я постепенно, толчками вонзал себе в утробу. И, подобно ножу, они перерезали нити, привязывающие меня к жизни, одну за другой. Покончив с этим страшным чтением, я уронил письма на пол. Сильви поспешила их поднять и убрала в портфель.

— Вот видите, вам не следовало их читать, — запинаясь возбужденно проговорила она.

Она дрожала от мерзкого чувства удовлетворения, испытываемого ревнивой самкой.

— Мне прежде всего стыдно, что вы их прочли, Сильви!

— Ох, меня они, напротив, успокаивают, Бернар. Я вижу кого вы убили и…

И что? Она видела, когоя убил! Ей повезло больше, чем мне, ибо лично для меня все становилось менее и менее ясным. Андре, которую я открыл для себя, читая эти безумные письма, так мало походила на ту Андре, которая дожидалась меня дома, подшивая занавески…

— Вы страдаете?

Она спрашивала меня тоном, каким врач обращается к пациенту. Если бы я ответил ей «да», она была бы и огорчена, и довольна одновременно. Разве не хотела она причинить мне немалую боль, давая прочесть письма моей жены? Разве не рассчитывала сломить меня окончательно, ослабить до крайности, чтобы легче справиться со мной?

— Немножко…

— Это ревность?

— Нет, стыд! Я стыжусь этих писем более, чем своего поступка, Сильви! Не правда ли, гнусная реакция уязвленного самолюбия?

— Неважно, я вас понимаю… Вот посмотрите, какое впечатление они произведут на присяжных… Несмотря на то, что из-за долговой расписки вы окажетесь в затруднительном положении, вас почти наверняка оправдают, Бернар…

— Серьезно?

— Да.

Оправдают, потому что каким-то людям, которые должны меня судить, станет жаль рогоносца! Для них моя драма будет ничем иным, как драмой мужа, выставленного на посмешище бесстыжей потаскухой.

— Мы занимаем отличные позиции, — добавила Сильви.

Она в основном думала о будущем; о том будущем, которое я однажды нарисовал для нее.

Я был ее убийцей, ее дорогим, слишком слабеньким убийцей. Она увезет меня в тихое местечко, далеко от соблазнов… Подвергнет заточению и будет лелеять… Наконец-то она нашла мужчину-ребенка; мужчину, отвергнутого людьми, на которого у нее были все права. Я буду ее исключительной собственностью, ее вещью!

А что же старая сварливая мамочка, какова ее роль во всем этом?

Я задал вопрос прямо, без церемоний.

— Сильви, что скажет ваша мать, когда узнает?

— Я все предусмотрела…

— Так расскажите же!

— У нас есть домик в деревне. Мама бы очень хотела там поселиться, но из-за моей работы…

— Ну и что?

— Вот мы и поселимся там все втроем…

— Все втроем?

— Она ничего не будет знать!

— Как это?

Она, что, сумасшедшая? Я испугался.

— Мама передвигается с большим трудом. Я поселю ее на первом этаже, а ваша комната будет на втором…

— Полно, Сильви!

Она сделала повелительный жест.

— Молчите, вы же не знаете дом: он прекрасно подходит для моего плана. Комната, о которой я говорю — это бывший перестроенный чердак..! Туда ведет отдельная лестница, и дверь запирается на ключ… Ни один человек, кроме меня…

Ни один человек, кроме нее! Заточение, именно так я и думал.

С притворной грустью в голосе она добавила:

— И потом мама старенькая… А дальше… Дальше она бы меня укротила, приручила…

Дальше я превратился бы в марионетку, которой бы она управляла как хотела.

Слово «марионетка» заставило меня вернуться мыслями в тот бесхитростный кукольный театр в Люксембургском саду, где мы с Андре впервые смеялись вместе. Нас веселил не спектакль, а звонкий смех детей… И в тот же вечер мы ужинали вместе за одним столом в маленьком ресторанчике, хозяйка которого сама готовила еду, а хозяин подавал.