— Когда я вспоминаю, как год тому назад… Мы все были вместе…

Клое подняла руку, попробовала заговорить, качнула головой, повернулась и исчезла. Сента побежала следом в ее комнату, в которой вещи Виктора занимали теперь самое видное место.

Эта комната была всегда довольно приятной. В ней было много света и воздуха. До приезда Виктора она производила впечатление холодной оторванности от всех ненужных мелочей жизни и всего того, что может помешать сосредоточению в себе. Теперь на спинке стула висело пальто Виктора. Из разорванного желтого кулька высыпались папиросы. Над кроватью были развешены картины патриотического содержания.

Войдя в комнату, Клое бросила свой портфель на кровать. Сента застала ее в застывшей позе.

— Мама.

Клое машинально ответила:

— Да, дарлинг.

Сента крепко обняла ее.

— Мама, что же это такое? Что случилось… Я хочу сказать… — затем через секунду она холодно прибавила:

— Отец.

Тогда Клое резко повернулась и с видом загнанного животного сказала ей:

— Ты думаешь, я не знаю, что вы оба чувствуете, ты и Сильвестр, и все вы, вообще, даже Поль Тренд и Тимофей. Ты думаешь, что я тоже не вспоминаю о том, что было год тому назад? — Она по-детски рассмеялась. — Это ведь единственное мое утешение — жить в прошлом. Ты думаешь, я не пробовала заставить твоего отца покинуть нас, упросить его жить где угодно, только не здесь! Я предлагала ему почти все, что у меня есть, но он не хочет уходить. Если у тебя и у Сильвестра ощущение, что вам кто-то мешает, — каково же мне? Что я должна переживать? Я объясню тебе. Когда я просыпаюсь утром, у меня такое ощущение, как будто я нахожусь меж двух мечей. Мне кажется, что если я быстро повернусь, то один из них меня обязательно ранит: или ты и Сильвестр, воплощенные в одном из них, или ваш отец, который является другим мечом. Но если я буду очень, очень осторожно двигаться, то меня только царапнут тут или там, и раны не будут такими неизлечимыми.

— О, мама… — жалобно сказала Сента.

Клое тем же спокойным, холодным голосом продолжала:

— Я знала, что вы рано или поздно уйдете.

Сента возбужденно спросила:

— Но как я могу остаться? Я предполагаю, что ты… все вы действительно думаете, что я забыла Макса, что из-за войны я перестала думать о нем. Я постоянно жду и надеюсь получить от него письмо. Каждую ночь я думаю: еще день прошел, может быть, завтра. И вот это то, что делает теперь жизнь здесь невыносимой.

Клое вся в слезах обняла ее.

— Бедное мое беби, моя девочка, моя дорогая.

Сента плакала и сквозь ее слезы Клое слышала отдельные полузаглушенные слова:

— …Так ужасно один день любить его, а на следующий день ненавидеть свою любовь к нему… но только потому, что на фронте случилось что-нибудь ужасное… Ужасы… Если пробуешь им не верить, то заставляет чувство привязанности к родине… Душа разрывается, когда приходится слышать об этом, читать бюллетени, видеть раненых… Все это не может вычеркнуть из моей души Рильт. Даже те ужасные вещи, которые говорят о немцах, не могут заставить меня забыть людей, которые были добры ко мне и среди которых я была счастлива. Что же мне делать! Я чувствую, что мне нет места нигде…

Клое нежно сказала:

— Может быть, дарлинг, война скоро окончится, а ты так молода…

Дрожа, Сента ответила ей:

— Теперь я уже не молода.

Джорджи вышла из палатки. Была зима, выпал первый снег. И без того унылый ландшафт был еще более серым и скучным. Где-то вдали гудел аэроплан. Воздух сотрясался от тяжких раскатов дальнобойных орудий.

Джорджи подняла воротник своего кожаного пальто, зажгла папиросу и, тихо насвистывая, прислушалась. Она думала о том, что когда приедет Сента, вероятно, с ней будет и Билль. «Привезет ли Сента карбюратор? Если нет — будет безобразие. Но…» Спускались сумерки. В большой соседней землянке шотландские девушки напевали какую-то жалобную песенку. Джорджи услышала звук машины и вскоре увидела неясные очертания какого-то большого пятна, двигавшегося в темноте.

Раздался голос Билля: «Мы получили» Он выскочил из автомобиля. Худой, некрасивый, в американской форме. Сента была на полголовы выше его и выглядела, как его младший брат, в мужском пальто, бриджах и автомобильной фуражке.

Землянка, в которой она жила вместе с Джорджи и ее кузиной по имени Стелла Дарк, была разделена на две части. Одна предназначалась для сна и купания, другая служила жилой комнатой. Железная печка, всегда пахнущая краской, обогревала обе половины землянки. Когда Сента вошла, печка была раскалена, кипел чайник. Джорджи пригласила: «Заходите». Сента сняла большое пальто и фуражку.

Она спросила:

— А где наша Звездочка? — Так звали кузину Стеллу.

Даже голос Сенты изменился, стал более солидным.

— Где-то между нами и Кале, в объятиях Роди Ланкастера.

Билль свистнул.

Джорджи сказала:

— Какой вы чопорный, Билль!

— А вы — нет, — сухо возразил он.

Волнуясь, он посмотрел на Сенту.

— Вы знаете, Роди очень хороший парень, но он…

Джорджи перебила:

— Прекрасное животное, и не пробуйте его защищать.

— Мы знаем, что предстоит Звездочке.

— Война во многом изменила людей, — вздохнул Билль, — но особенно отразилась на девушках.

— Ничего подобного, — возразила Джорджи, — ничего не изменила. Только раньше девушки и мужчины так близко не соприкасались.

Кто-то постучал. Она крикнула: «Войдите». Когда в дверях появилась высокая женщина в темной форме, она вскочила на ноги.

— О, Нонна, как чудесно.

В ответ на возглас леди Форей: «А, капитан Педж!» Билль отвесил низкий поклон.

Леди Форей спросила:

— А где Звездочка?

— В Абервиле. Поехала за припасами.

Никто не упомянул имени Роди Ланкастера. Все знали точку зрения леди Форей на дружбу между молодыми мужчинами и женщинами, находящимися под ее наблюдением, как организатора и главы этого отдельного автомобильного отряда, прикрепленного к госпиталю.

Она холодно сказала:

— Если бы мы не были отдельным автомобильным отрядом, то, подчиняясь общим правилам, не имели бы права ездить в гости. Но в данном случае пользоваться привилегиями и создавать какие-то законы специально для себя я считаю немного недостойным нас.

Джорджи думала, как было бы чудесно, если бы Стелла вернулась одна.

В течение полутора лет она с Сентой работала в этом отряде. Сента исполняла различные поручения. Джорджи работала в продовольственной части. Это была для них очень тяжелая школа, последствием которой была их прекрасная служба теперь под руководством леди Форей.

Внезапно Джорджи воскликнула:

— А, вот и Звездочка, — и пошла к дверям.

Выскочив из автомобиля, которым она управляла, Звездочка переступала с ноги на ногу, чтобы размять кости после долгой езды. Со смехом прислушивалась она к тому, что говорил ей спутник. Джорджи окликнула их:

— Алло, — и шепотом прибавила, — Нонна.

Преувеличенно громко мужчина сказал:

— А, прекрасно.

Джорджи подумала: «Дурак».

Невольно сознавая, что эта пара была прекрасна, она вошла в палатку вслед за Звездочкой и Роди. Звездочка была прелестной — хрупкая, золотистая, с розовым цветом лица, с глазами цвета лазури. Она была оживлена и радостна. Жизнь, казалось, окружала ее ярким солнечным лучом. Даже форма делала ее еще более женственной. Нельзя было не заметить, насколько Роди Ланкастер обожал ее. Он был одним из тех тяжеловесных типов, для которых как бы создана военная форма. Над низким лбом были зачесаны густые волосы с проседью.

Леди Форей холодно кивнула ему. Она встала, отдав некоторые распоряжения Звездочке, Джорджи и Сенте. Затем, попрощавшись, прибавила:

— Думаю, молодые люди, что с вас достаточно одного визита в неделю. Спокойной ночи.

Не успела за ней закрыться дверь, как Роди громко рассмеялся.

Сента подумала: «Только Роди может так смеяться».