Николай Егорович оценил идеальный порядок в испытательной комнате. Все модели, заготовки и чертежи были аккуратно убраны в застекленные шкапы. Такая же метаморфоза произошла и в кабинете Самохвалова. Можайский поставил единственное условие хозяину особняка: настоящую морскую приборку в его берлоге и поддержание чистоты во всех помещениях, задействованных для нужд авиации.

Отставной контр-адмирал колдовал в продувочной с уверенностью опытного экспериментатора и гордо продемонстрировал профессору таблицы первых аэродинамических испытаний. Жуковский на некоторое время нырнул в расчеты, поковырялся в аэродинамических весах, занявших центр комнаты, потом спросил:

— Какова скорость потока?

— Не знаю, — беспечно ответил Самохвалов. — Мы ограничились обеспечением его равенства. Смотрите, перед машиной на паровой трубе вкручен манометр. Перед началом замеров мы устанавливаем одно и то же давление, посему частота вращения лопастей и скорость воздуха одинаковая.

— Запустите, посмотрим, — по лицу математика было очевидно, что его гложут сомнения. Но с комментариями он не спешил.

Можайский отвернул вентиль. Огромный вентилятор, по размерам схожий с пропеллером воздухолетного снаряда, начал вращаться быстрее и быстрее. Легкий бриз превратился в настоящий шквал. Пар с шипением вырывался из неплотных сочленений.

Закрепленная на весах модель крыла приподнялась и сдвинулась назад.

— Смотрите! — закричал Петя, перекрывая шум. — Мы записываем форму и размеры образца, определяем величину подъемной силы, сопротивления набегающему потоку, повторяем замер для углов атаки от ноля до двенадцати градусов.

— Вы позволите? — Жуковский взял в руки перо, которым Самохвалов выводил результаты, ножницы, разрезал его на четыре части и бросил в воздух перед лопастями. — Что и требовалось доказать.

Лишь один фрагмент испорченного пера описал сравнительно равномерную траекторию над весами. Остальные закрутились-завертелись, один из них занесло под шкап, два долетели до выпускного окна с заметным опозданием. Затем раздался хлопок, на пол сверзилась убитая пропеллером галка, перья которой продолжали шевелиться на рукотворном ветру.

— Опять, — огорчился Можайский, закрутил паровой вентиль и смел в совок жертву авиационного прогресса.

— Может, со стороны улицы сетку натянуть? Так со всего Васильевского острова птиц соберете. А главная проблема в другом. Вы знаете, я как математик привык обращаться с идеальными объектами. С равномерными и прямолинейными потоками, бесконечно тонкими плоскостями и прочими абстракциями. В комнате множество остроугольных предметов, создающих препятствия, завихрения и даже маленькие смерчи. Простите, господа, но ваши опыты нельзя назвать строго научными.

Жуковский провел на Васильевском острове неделю, самую счастливую для одной из питерских мастерских. В рекордно короткие сроки и за несусветные деньги в самохваловском особняке появилась настоящая аэродинамическая труба, одна из первых в России. Последний день трое энтузиастов посвятили настройке и градуировке измерительной системы. Улучшенный динамометр (аэродинамические весы) дополнился измерителями скорости потока и частоты вращения пропеллера.

После отъезда москвича Можайский засел за программу испытаний с обдувом в трубе множества вариантов крыла, скрупулезно ведя записи. А Самохвалов затосковал. Ему снова хотелось летать, испытывать мазохистский восторг, когда ужас старта сменяется эйфорией парения. Резкую смену направления он объяснил компаньону желанием застолбить приоритет в самолетостроении, запустив уже в текущем году балансирный планер, но типу крымского, взлетев с земли на реактивной тяге. Иными словами — ракетоплан.

Пока отставной мореплаватель скрупулезно мучил очередной аэродинамический профиль, а соседи по улице зазывали пожарных, принимая клубы пара за дым, Петр впервые занялся проектированием. Он пытался скрестить планер Арендта с аппаратом «Дельта» Николая Афанасьевича Телешова. Последний предложил к дельтовидному крылу с углом стреловидности сорок пять градусов приспособить цилиндрический фюзеляж и реактивный двигатель, пышно нареченный «теплородным духометом». Французский патент Телешова 1867 года предполагал постройку огромного летательного аппарата пассажировместимостью более ста человек. Задуманный на Васильевском острове крохотный дельта-ракетоплан походил на французское описание весьма отдаленно.

В итоге сверхмалое конструкторское бюро «СаМоЛет» стало распыляться на два направления. Можайский, главным образом, стремился выполнить задание московского математика, регулярно отсылая тому отчеты о продувках профилей в трубе и получая новые предложения, Петя разместил кучу заказов на материалы и вычерчивал хищные остроносые фигуры будущего ракетного дельтаплана. Периодически к ним наведывался Джевецкий, отвлекая самодельщиков на испытания воздушных винтов. Хотя поляк рассчитывал на их использование в дирижабле, стройку которого курировал Менделеев, компаньоны не возражали: пропеллеры Джевецкого или, по крайней мере, полученные при их замерах данные помогут при создании винтомоторной группы самолета.

Закончился май. Как-то, прогуливаясь по набережной, Можайский спросил у Самохвалова:

— Петр, вы знаете обо мне практически все. О себе отмалчиваетесь или отшучиваетесь. Я даже не знаю, откуда берутся огромные средства на наши опыты. Вряд ли ваш расчетливый брат финансирует нас как содержанку.

— А, вы опасаетесь, что мои капиталы от торговли живым товаром или просто награблены? Ладно, утолю ваше любопытство. Отец, царство ему небесное, старшего брата изначально прочил в преемники. Мне, младшему-любимому, решили изрядное воспитание да образование обеспечить. А когда в университете учился, случился казус.

Петя замолчал. Александр Федорович выждал приличествующую паузу и предположил:

— Дуэль? Амурные дела с замужней дамой али совращение девицы?

— У вас хорошо с воображением, ваше превосходительство. Добавьте еще кружок народников-бомбистов. На самом деле, было совсем не так, но — какая разница. Я срочно покинул альма-матер, папенька быстренько спровадил меня в Париж. В ссылке я снова устроился в университет, на этот раз — Сорбонну, и все бы ничего, да угораздило жениться. В двадцать два года — недурственно, так? Учеба наскучила, я бросил школярство, и дома у меня начались Содом и Гоморра вперемешку с анафемой.

— Поясните, сударь. Содомитский грех?

— Шалун вы, адмирал. Хуже греха — это когда огонь с неба. Семья моей благоверной уж очень возжелала дворянства. Как известно, любой выпускник университета, подданный российского императора, на казенной службе имеет шанс получить дворянство личное, ненаследственное. В других европейских монархиях сие правило не столь строго. Так вот, они возмечтали, что после Сорбонны я вернусь в Питер на статскую службу, выправлю бумагу на дворянство, выйду в отставку и перееду в какую-нибудь Испанию, подданным запишусь. Там моя знатность получит признание, и детки наши станут идальгами. Хоть я из купеческого сословия. Замечательный прожект, зря меня в него сразу не посвятили. Мало того, что я не мог в Питер лет до тридцати вернуться, пока здесь о казусе не забыли, дворянство не сильно привлекало. Ответственности больше, нежели привилегий. Каждый сверчок повинен знать свой шесток. Вот тогда-то на меня, коварного, знатно обрушили Содом-Гоморру-анафему. Я потерпел месячишко да и разошелся с супругой, потом развод оформил.

— Дети остались?

— Дочь. Невеста уже. Красавица, вся в мать, также меня ненавидит. Я-то и бываю у нее не чаще чем раз в год, на день ангела, безо всякой радости для обоих.

— Нехорошо это.

— Бросьте, коллега. У вас у самого отношения с сыновьями... не очень. В каждой семье свои трудности. Не имея семейных обязанностей, я занялся купеческими и финансовыми гешефтами. Батенька умер, брат обрадовался, что стал я на путь истинный, начальный капиталец подкинул. Ну, я и соединил французские возможности, знания из Сорбонны и непредсказуемый русский характер. Местные меня не сразу раскусили. Есть закон такой, всеобщий: если у меня изрядно денег прибавилось, обязательно где-то столько же убавилось. А хозяину этого «где-то» обидно бывает. Французы меня посадить не смогли — они до моих финансовых маневров даже наказание за такие дела не придумали. Но лавочку прикрыть пришлось и на пару лет в Англию переехать, чтобы очи не мозолить. Там я тоже поработал по французской схеме, потом посчитал недурственные остатки от продажи активов и решил — хватит.