— Что случилось, боцман? — крикнул Полковский.

— Сейчас, сейчас, — ответил тот, поднимаясь.

Наконец, потный, тяжело дыша, но сияющий от удовольствия, он пробрался в штурманскую рубку и сказал:

— Вот кофе.

Полковский оторопел.

— Какой, кому?

— Черный, как вы любите.

— Я не просил, — сказал Полковский.

Боцман обалдело вытаращил глаза и, ничего не понимая, посмотрел на капитана, на Птаху.

— А Маруся сказала нести.

— Как, она сварила? — воскликнул Птаха.

— А что ж, чудачка обожглась малость, а так все в порядке.

— Где она теперь?

— Травит.

Полковский взглянул на Птаху, потом на боцмана и понял, в чем дело.

— Спасибо, товарищи, — сказал он.

Но теперь было не до кофе. К полночи шторм достиг наивысшей силы. Волна подымала «Евпаторию» высоко на гребень, потом сбрасывала в пропасть. И тогда воды обрушивались на палубу, рвали ванты и снасти.

Из кромешной тьмы на судно шли волны с белесыми гребнями. Ходовые огни тускло мерцали сквозь водяную пыль.

В рубке зазвонил телефон. Полковский снял трубку; и когда он повесил ее, Птаха уловил в его взгляде что-то тревожное. Но голос Полковского был спокоен.

— Вода в восьмом трюме. Проверьте откуда. Поставьте насос, начните выкачку.

У Птахи было ликующее настроение: ему нравились шторм, качка, ему хотелось бегать по палубе, увертываться от водяных валов, хохотать, сделать что-то необыкновенное. «Все будет сделано, мы сильнее», — думал он, но сказал:

— Есть! — и, натянув на голову капюшон, открыл дверь и вышел на палубу.

Все здесь было мокро; вода перекатывалась по палубе, а у фальшборта она кипела и пенилась. Воздух был насыщен солеными брызгами.

Птаха почувствовал, как упал нос корабля, и едва устоял на ногах. В следующее мгновение он инстинктивно почувствовал за спиной что-то надвигающееся на него с отчаянным ревом и грохотом. Не оглядываясь, он в два прыжка очутился у мачты, обхватил ее руками, и в это же время огромный вал обрушился на него. Птахе казалось, что его грудная клетка сейчас хрустнет. Но вот плечам стало легче, грудь уже никто не прижимал к мачте. Волна прокатилась дальше, растекаясь по палубе, бурля и пенясь, переваливалась через борт.

— Фу, черт, — смеясь, отплевывался Птаха.

Переждав вновь налетевший вал, он запахнул плащ и двинулся на корму.

Пока Птаха осматривал трюм, в штурманской рубке назревали новые события, которые резко меняли положение.

Когда Полковский повесил трубку, успокоенный сообщением Птахи (вода больше, не прибывала, но причину течи установить не удалось), радист вбежал на мостик и протянул капитану радиограмму. Это был сигнал о бедствии. В пятнадцати милях северо-западнее от «Евпатории» терпело бедствие немецкое судно «Дейчланд», потерявшее рулевое управление.

«Спасите наши души, — умоляла команда. — Окажите помощь немедленно… На борту женщины и дети… капитан… Тэпке».

Полковский подумал, что бедствующее судно находится где-то около самого центра циклона, но не колеблясь сказал:

— Ответьте, что идем на помощь.

Старший штурман, минут двадцать назад явившийся в рубку, удивленно посмотрел на капитана. Он вообразил, как «Евпатория» меняет курс и начинается страшная бортовая качка. Помещения и так залиты водой, в трюме ее уже выкачивают, все трещит, а тут спускать шлюпки… Кто сможет управлять ими?

— Мы сами еле держимся, — нерешительно проговорил он.

— Молчать! — вспылил Полковский и, отослав радиста передать ответ, сам подошел к штурвалу.

Устыдившись вспышки, он спокойней добавил:

— Спасти женщин и детей на море — это первый людской закон. На том стоит человечество. Эх вы… — он не закончил: на нос набегал огромный вал, казавшийся могучей, сокрушительной скалой.

— Два градуса. Лево руля!

От удачного поворота зависело, устоит ли корабль против страшного натиска. Вот нос «Евпатории» упал и скрылся под валом воды, потом корабль содрогнулся от полубака до кормы. Еще мгновение — и в круговороте пены показались нос, лебедка. «Евпатория» устояла!

Первое изменение курса прошло удачно.

— Ну и полундра будет, — сказал штурман.

Как предполагал старший штурман, при бортовой качке помещения зализало водой, и матросы едва успевали откачивать ее. На корме смыло одну бухту троса, поломало лебедку. Но Полковский ни с чем не считался и упрямо шел на сближение с гибнущим немецким судном. Вот уже показались его качающиеся огни, потом, снова исчезли и минут через пять засверкали с другой стороны. Волны швыряли темный силуэт беспомощного, потерявшего руль немецкого парохода; и трудно было угадать, где он окажется в следующее мгновение. Вот поэтому Полковский не рискнул подойти к нему вплотную и лег в дрейф.

Радист снова прибежал на мостик и передал новый страстный призыв немцев о помощи: вода пробралась в кормовые трюмы, не успевают откачивать ее; два человека смыты волной, шесть ранены; спасательные шлюпки разбиты.

Полковский приказал созвать команду на мостик.

Когда моряки собрались, Полковский коротко объяснил положение.

— Кто согласится отправиться на помощь, на шлюпках? — спросил он в заключение.

Двадцать пять моряков потупили головы. С плащей и фуражек капала вода. Матрос Ошанин исподлобья взглянул на валы, брызги которых долетали сюда. Он представил себе шлюпку, взметнувшуюся на миг на гребне, потом исчезнувшую в пучине, вздрогнул и еще ниже опустил голову.

Птаха испытывал какое-то странное чувство. По телу его прошла дрожь, и ему стало жарко.

— Я, — сказал он и выступил вперед. В лицо хлестнул сноп брызг, но он даже не моргнул.

Полковский увидел восторженное лицо Птахи, подумал, что он так смел от счастья, но промолчал и взглянул на команду.

— И я, — сказал Ошанин, сделав шаг вперед.

— И я, — отозвался боцман.

Вызвались еще три, еще два матроса, — и через минуту добрая половина команды хотела идти на шлюпках.

— Довольно, сказал Полковский.

Он отобрал девять человек. На миг его взгляд задержался на Птахе. Полковскому не хотелось посылать его; но под действием открытого ждущего взгляда Птахи губы капитана произнесли его имя.

Не теряя времени, смельчаки, сопровождаемые старшим штурманом Пахальчуком, спустились на палубу. Птаха оглянулся и послал приветливый взгляд в сторону Полковского, одиноко стоящего на крыле мостика. Полковский узнал лицо штурмана и грустно подумал: «Зря послал, зря послал». Каскады брызг обдали его и застучали о стекло рубки. Полковский, уцепившись за перила, наблюдал за всем, происходящим на палубе.

Налетевший вал разметал всех матросов в стороны. Кто успел ухватиться за мачты, ванты, лебедку, тот устоял. Матроса Ошанина одна волна выбросила за борт, а встречная извлекла из пучины, швырнула на палубу и ударила о лебедку. Его унесли в кубрик.

Птаху волна пронесла вдоль всего судна, внезапно оставила на корме и с шиканьем соскользнула за борт, точно чего-то испугавшись. Корма поднялась. Птаху непреодолимо потянуло заглянуть вниз. Придерживаясь за фальшборт, он заглянул туда и увидел киль, подзор винтов и понял, что винты рассекают воздух. А еще ниже зияла страшная водяная пропасть.

Внезапно над кормой выросла стена воды и надвинулась на Птаху. Он почувствовал, как корма стремительно падает, а внутри у него как будто что-то отрывалось и тоже падало вниз.

Он не успел вздохнуть, как очутился в зеленой массе; в нос и в глотку забилась соленая вода, ноги перестали ощущать палубу — и он почувствовал, как куда-то несется вместе с волной.

Потом его ударило о что-то, из глаз посыпались искры, а изо рта и носа полилась вода. Вздохнув, он открыл глаза: волны не было. Птаха захохотал и попробовал встать. Сильная боль в спине и ноге согнула его, но он встал, выпрямился и, чтобы скрыть перед товарищами мучившую его боль, стал улыбаться и, хромая, поплелся к шлюпбалке, где уже мелькали силуэты людей.

Первую спущенную на воду шлюпку волна подхватила, ударила о борт и выбросила на палубу грудой щепок.