Птаха метнул на него быстрый, полный благодарности и обожания взгляд.

Когда Полковский под впечатлением мелькнувшей мысли быстро оглянулся и спросил: — Я ее знаю? — то выражение приниженности у Птахи уже исчезло, и он твердо ответил:

— Да. Она конструктор в пароходстве, Лора Старова.

— Постойте, постойте, — наморщив лоб, припоминал Полковский, — высокая, симпатичная девушка? Знаю, знаю, как же!

— Я вас не стесняюсь, — сказал Птаха, — Верьте, я без нее жить не могу.

Полковский представил себе Веру и прочувствованно сказал:

— Я вас понимаю, Юрий Васильевич.

Птаха сделал движение, чтобы выйти, и случайно взглянул на голубую вазу с цветами. Он долго смотрел на цветы, как будто впервые видел их, потом, вздохнув, спросил:

— Это жене?

— Да, жене.

Птаха грустно покачал головой, опустил плечи и, взяв в руки фуражку, пошел из каюты. На пороге он оглянулся.

— Благодарю вас, Андрей Сергеевич, — сказал он и открыл дверь. На мгновение Полковский увидел кусочек звездного неба и тихого моря, покрытого лунной дорожкой.

Полковский еще долго ходил из угла в угол с тихим радостным чувством на душе, потом вдохнул запах цветов, надел шинель и вышел на капитанский мостик.

На следующий день под вечер «Евпатория» прошла одесский маяк и пристала к Арбузной гавани.

Выполнив все формальности, Андрей Полковский надел штатский костюм, поправил густые черные волосы, улыбнулся отражению в зеркале энергичного, еще молодого тридцатилетнего человека с открытым подвижным лицом, осторожно завернул в бумагу вазу с цветами и вышел в порт.

Поднимаясь по большой одесской лестнице, потом идя по бульвару, он чувствовал, как в груди расширялось что-то теплое, от чего во всем теле появлялась легкость.

Яркий свет фонарей на бульваре, неторопливый поток гуляющих, хруст гравия под ногами, отрывистый смех, звуки военного оркестра и веранда над обрывом, где они с женой любили есть мороженое, и над всем этим дыхание моря, смешанное с запахами земли, опьяняли его. Не чувствуя под ногами земли, он шел раскачивающейся походкой, как по зыбкой палубе. Полковский торопился в управление пароходства, чтобы скорей покончить с делами и уйти домой, к жене и детям.

Еще издали он понял, что в управлении уже никого не было, так как светились только два окна кабинета начальника.

Полковский широко раскрыл дверь приемной, чтобы не повредить цветы, и неловкость, которую он испытал от возможной встречи с кем-нибудь, сразу исчезла.

В приемной никого не оказалось. Андрей поставил вазу на подоконник и постоял у двери Мезенцева, прислушиваясь, не раздадутся ли там голоса. «Один», — подумал он и попытался вообразить, как его встретит старик. Наверное, встанет, потянется, хитро улыбнется и скажет:

— Опять побил рекорд скорости! Андрей, а не подсиживаешь ли ты меня?

Потом рассмеется, и щеки у него будут трястись.

О рейсе он выслушает внимательно, будет спрашивать, перебивать и делать хитрые намеки. На прощанье он скажет, что в воскресенье надо съездить в Аркадию и чтобы Вера приготовила хороший обед.

Лет десять назад, когда Мезенцев плавал капитаном, Полковский служил у него старшим штурманом, и старик привязался к нему, стал бывать дома и полюбил семью Андрея. Они обращались, как равные, на «ты»; и хотя теперь Мезенцев командовал всем Черноморским торговым флотом, отношения у них остались прежние.

Полковский бесшумно прошел по ковру до огромного письменного стола, над которым чуть возвышалась тучная фигура Мезенцева со склоненной над бумагами седой головой.

— Здравия желаю, — улыбнулся он, став напротив Мезенцева.

Седая голова приподнялась. Полковский увидел черные брови, и тотчас же голова опустилась.

— Здравствуйте, — пробурчал Мезенцев и жестом пригласил сесть. Он стал рыться в бумагах, точно забыл о Полковском, потом холодно, официальным тоном спрашивал о рейсе, с подчеркнутой вежливостью обращался на «вы». Видно было, что ему уже все известно. «Сердится», — подумал Андрей и отвечал в тон, тоже на «вы».

— Что у вас с третьим штурманом? — вдруг спросил Мезенцев, оставив бумаги и пристально взглянув на Андрея.

Полковский понял, что скрывать бесполезно, и рассказал о проступке штурмана. Умолчал лишь об интимной стороне дела.

— Вы понимаете или нет, что вы делаете? — вспылил Мезенцев. — Ваша доброта может до беды довести! Международная обстановка накалена! А он? Нет, вы только подумайте, он добрый! Вместо готовности — один смех! Чем вы занимаетесь? Я вас спрашиваю?

Полковский откинулся на спинку кресла, в раздумье посмотрел на люстру, лившую мягкий свет на натертые полы; и ему вдруг стало совсем спокойно.

— Что же я должен был сделать?

— Под суд отдать дезорганизатора!

Полковский вспомнил вчерашний вечер, штурмана, сначала его пришибленный вид, потом энергичное, воспрянувшее лицо и улыбнулся:

— Зачем же? Пропадет молодой человек. Он и так тяготится своей виной, зачем же больше?

Мезенцев ударил ладонью по столу, нервно засмеялся, и щеки его затряслись:

— Нет, вы только послушайте его! Не моряк, а пастырь церковный!

У Полковского возникла мысль: что, если помочь Птахе, примирить его с Лорой? Мысль ему понравилась, он улыбнулся и уже не слушал Мезенцева, который сердился и говорил о либерализме судоводителей, о том, что он не посмотрит на решение Полковского.

Накричавшись вдоволь, Мезенцев вдруг утих, глаза его хитро сверкнули, и уже другим голосом он произнес:

— Слушай, Андрей, у меня идея.

Андрей понял, что Мезенцев уже отбушевал и теперь начнет добродушно язвить.

— Да, какая?

— Ты видел здесь, у пароходства, лоботрясничает несколько бичей? В каботаж они не идут, ждут заграничного. Возьми их на перевоспитание?

— Павел, ты веришь мне? — спросил Полковский, взглянув на Мезенцева серьезно.

Мезенцев почувствовал это и ответил:

— Да.

— Мой третий штурман выдающийся моряк и благородный человек. Ушиб — не смерть: залечится.

У Мезенцева глаза усмехнулись; он хотел заметить, что Полковский не только пастырь, но и доктор. Однако, почувствовав, что Андрей может обидеться, он сказал:

— Ладно, верю тебе. Скажи Вере, чтобы в воскресенье хороший обед приготовила. Да, «Евпаторию» поставим на текущий ремонт дней на пятнадцать.

— Знаю.

Они расстались, как обычно, Друзьями, веря друг другу. Но Полковский вышел из пароходства с неприятным осадком на душе.

Полковский нырнул в парадное своего дома, поднялся на третий этаж и позвонил. Минуту никто не отзывался. Потом он услышал, как в коридоре застучали женские каблуки, отомкнулся запор.

Дверь открылась. В светлом прямоугольнике перед ним стояла красивая блондинка лет двадцати семи. Ее волосы, разделенные пробором, тяжелым жгутом лежали на затылке.

Он почувствовал знакомый нежный запах ее волос.

— Андрюша!

— Вера!

Из гостиной выглянула девочка лет пяти и, не разглядев отца, сказала:

— Мама, ты долго, — потом, узнав Полковского, побежала к нему.

Полковский передал вазу с цветами жене и поднял на руки дочь.

В гостиной собралась вся семья, тесно окружив Андрея. Иринка, большеглазая, с волосами пшеничного цвета, подстриженная в скобку, была баловницей дома; она уселась на коленях Андрея и без умолку тараторила, кокетничая, то надувала губы, то смеялась.

— Володя пристает, пристает ко мне: скажи, скажи что-то остроумное. Я ему и сказала «ква-ква», — говорила она, жеманно вытянув губы.

Андрей умиленно слушал и переглядывался с Верой; и видно было, что они балуют и любят ребенка.

Еще один член семьи бурно выражал свой восторг. Это — овчарка Барс. Собака валялась по полу и обнимала ногу Полковского.

— Ну, ладно, ладно, Барс, — гладил его Андрей.

Барс от избытка чувств вскакивал и кружил по комнате, навострив уши и вытягивая хвост.