Вдруг ветер утих и воздух застыл. Трава, деревья и кустарники, казалось, насторожились, готовясь к чему-то. Упали первые капли дождя. Но Полковский и его гости уже достигли дачи.

— Теперь мы в безопасности, — вздохнула Веря, открывая калитку и ступая под свод шелковичного дерева, листья которого оцепенели.

На террасе в плетеном кресле сидел Птаха и читал «Огонек». Увидев хозяев, он с радостью пошел им навстречу. Глаза его кого-то искали и, не находя, постепенно тускнели, а лицо принимало выражение разочарованности.

— Лора приехала? — спросил Полковский, опуская Иринку на землю.

— Нет. А разве…

Птаха с беспокойством посмотрел на опустевшую полянку и дорогу, расстилавшуюся за дачей.

На террасе уж был накрыт длинный стол человек на двенадцать, приготовлены вина и закуски.

Снова налетел холодный порыв ветра, всколыхнув листья и траву; и когда он утих, упали первые капли дождя, потом они стали падать чаще, чаще; и вскоре все покрылось пеленой, загудело, зашумело. Стало темно.

— Ну, это до утра, — проворчал Мезенцев.

Вера с грустью посмотрела на стол и подумала, что никто уже не приедет, что вечер, к которому она так много готовилась и которого так ждала, сорвется.

— Не огорчайся, родная, — угадав ее мысли, сказал Полковский. — Ведь мы с тобой.

Она посмотрела на мужа, и подумала, что ей собственно больше никто не нужен, и улыбнулась:

— Я не огорчаюсь.

Стало совсем холодно, дождь забирался и на веранду. Стол перенесли в комнату, закрыли окна и, хотя было всего три часа дня, зажгли свет.

Обед долго не начинался, все ждали: может быть, еще кто-нибудь придет.

Два или три раза стучали, и Вера вскакивала встречать, а Птаха вздрагивал и напряженно ждал.

— Ну, теперь уж никто не придет, — сказала Вера, глядя в мокрое окно, по которому барабанил дождь, застилая все кругом серой пеленой.

— Да, да, Вера Ивановна, — улыбаясь и покачивая головой, согласился Петр Акимович.

Володя иронически посмотрел на него, потом сказал:

— А может: нет, нет?

Петр Акимович поморщился, перестал улыбаться; и лицо его выражало одну мысль: «Чего ты хочешь? Оставь меня». Но он ничего не говорил, боясь шуток Володи.

Пока ждали гостей, Петр Акимович сообщил, что он прочитал «Монахиню» Дидро и стал пересказывать содержание. Говорил он вяло, длинно и краснел.

— Не скучно, Вера Ивановна? — конфузясь, спросил он.

— Очень весело, плакать хочется, — ответил Володя.

Петр Акимович умолк и сердито посмотрел на него. Нос его стал острее.

А Володя спрашивал себя, неужели и он станет таким же глупым, когда влюбится.

Птаха молчал и посматривал то на Володю, то на дверь; потом вдруг говорил, что ему душно в комнате, и выходил на террасу.

Мезенцев положил конец томлению, сказав, что надо обедать.

Когда валили первые бокалы вина, чокнулись и стали есть, — все повеселели. Кто-то со стороны террасы опять постучал.

— Наверное, торт принесли, — сказала Вера и пошла открывать.

Это была Лора. Она промокла до нитки. Птаха вскочил, потом сел, он мигом преобразился; и пока Вера в другой комнате переодевала Лору, он ерзал на стуле и что-то говорил о море. Видно было, что он счастлив. Когда женщины вернулись, Лора была в белом Верином платье, которое пришлось ей впору.

Мезенцев пил и ел много, с удовольствием и позволял жене непрерывно подкладывать к себе в тарелку то салату, то икры, то крабов.

А Петр Акимович, наоборот, ел мало и молчал. Настроение у него было испорчено.

О непришедших гостях стали уже забывать.

После обеда Лора играла на гитаре и пела, а Мезенцев, расстегнув китель, развалился в соломенном кресле и после каждого спетого романса говорил:

— А я не знал, какие у меня в пароходстве таланты! Ай да Лора! За душу хватает!

Птаха пристально смотрел на Лору; и когда их взгляды встречались, Лора опускала глаза. Потом Володя завел патефон и танцевал с Верой, легко, весело, шаржируя танго из «Петера».

Птаха, наконец, осмелился пригласить Лору; и когда она, покраснев, согласилась, он смутился и минуты две простоял, не улавливая такта, потом повел ее осторожно. Лицо его сияло.

Все устали и снова сели за стол. За окном уже было совсем темно и по-прежнему шумел дождь. Дети спали. Няня Даша принесла кофе, ром, торты. Хвалили вино и восточные пряности, потом мирно говорили о театре, гастролях Марины Козолуповой; а Мезенцев, Полковский и Володя рассуждали о лоции, которую писал Полковский, о будущем соревновании двух судов. Птаха теперь уже не испытывал никакой робости и когда говорил, то смело смотрел в глаза Лоре.

Оттого что за окном было темно и дождь стучал по крыше, а над столом ярко светилась лампа и на никелированном кофейнике и на бутылках с вином сверкали белые блики, в комнате казалось очень уютно, хорошо, радостно.

Петр Акимович сидел молча, насупившись, и даже обычное в присутствии Веры выражение робости исчезло. Он был обижен, сердит на Володю; его раздражали шутки и смех.

Вера участливо спросила:

— Что с вами, Петр Акимович?

— Ничего.

Вера зачем-то вышла в кладовую и вернулась через несколько минут с мокрым лицом, продрогшая.

— Фу, какой противный дождь, — вздрогнув, сказала она.

Володя ответил, что так ей кажется, а вот колхознику в колхозе «Новая Заря» кажется, наоборот, что дождь распрекрасный: будет урожай.

Вера смеялась, а Петр Акимович слушал, опустив голову, и раздражение его возрастало. В его глазах блеснул злой огонек, нос стал совсем хищным. Он недобро поглядывал на Володю.

Петр Акимович давно дружил с Володей. Раз во время ремонта судна он даже спас его от крупной неприятности. Но в последнее время, с тех пор как Володя стал подшучивать над его робостью в присутствии Веры, он минутами ненавидел приятеля.

— Володя, вам всегда нравится то, что не нравится мне, — сказала Вера.

Петр Акимович вдруг поднял голову и, зло взглянув на Володю, сказал:

— Он прав. Разные индивидуумы. В мире не бывает двух одинаковых точек зрения.

Полковский и Мезенцев умолкли и стали прислушиваться. Птаха, сидевший уже рядом с Лорой, прервал беседу и тоже стал слушать.

Володя насторожился, стал серьезным, почувствовав что-то нехорошее в тоне Петра Акимовича.

— Во-первых, я этого не говорил, — медленно произнес он, соображая к чему это клонит Петр Акимович, — а во-вторых, ты не прав. Если бы не было общих воззрений, не было бы понятий о человечности, благородстве, добре…

— А их и нет! Фашисты, например, жестокость возводят в культ, в достоинство, — торопливо ответил Петр Акимович.

Володя уже потерял спокойствие, начал горячиться и жестикулировать:

— Обычаи фашистов не критерий для цивилизованных людей! — сказал он, размахивая рукой, как будто что-то отметая.

— Оставьте, оставьте эту тему, — встревоженно сказала Вера, почувствовав что-то недоброе во всем этом споре.

— Нет, Верочка, зачем? Интересно! — возбужденно сказал Володя, вызывающе глядя на Петра Акимовича, сидевшего напротив него.

Няня Даша принесла чай с лимоном, поставила вишневое варенье, любимое варенье Мезенцева; и он, казалось, забыл о спорящих.

Полковскому неприятно было, что Володя так резок, зол.

Петр Акимович был еще больше возбужден, чем Володя. На его побледневшем лице ярче выделялись красные пятна. А в груди что-то подхлестывало говорить наперекор всему, даже тому, что сам думал и чувствовал; какое-то злое чувство толкнуло его сказать:

— Ты просто непроходимо глуп.

— Это интересно, — задыхаясь, проговорил Володя, медленно вставая из-за стола и не сводя глаз с Петра Акимовича.

— Я погорячился, Володя. Я этого никогда не думал, — быстро заговорил Петр Акимович, понявший, что слепой гнев и обида далеко его завели, что случилось что-то очень скверное. — Все это чепуха!

Володя сначала покраснел, и так густо, что уши, шея, затылок стали багровыми; потом краска отлила от лица, и он сделался белым как бумага. Только глаза его по-прежнему сверкали; и в них поочередно отражались то гнев, то страдание. Казалось, что он сейчас набросится на Петра Акимовича с кулаками. Полковскому хотелось подойти к Володе, успокоить, обнять его, а вместо этого он вдруг непривычно громко крикнул: