— Петр, оставь! Какую подлость ты говоришь!

Вера сквозь слезы испуганно приговаривала:

— Боже, что же это? Что же это?

Птаха и Лора совсем притихли и были напуганы; Лора не замечала, что ее рука находится в руке Птахи. Мезенцев исподлобья наблюдал всю эту сцену — и думал, что все они добрые и хорошие советские люди. От этой мысли ему стало весело; и он, лукаво посмеиваясь, продолжал есть вишневое варенье, старательно сплевывая косточки. Жена Мезенцева, вздремнувшая было, вдруг проснулась и в недоумении переводила глаза с Володи на Петра Акимовича, Полковского и, ничего не понимая, хлопала веками.

— Все это чепуха, сущая чепуха, — растерянно повторял Петр Акимович.

— Да, да, чепуха, — как эхо отозвался Володя, ни на кого не глядя. Он встал, открыл дверь на террасу, впустив в комнату холод и шум дождя.

— Вернись, промокнешь! — расхохотался Петр Акимович.

Смех его был неестественный и прозвучал одиноко. На Петра Акимовича старались не смотреть.

Набросив шаль, Вера выбежала вслед за Володей. Через минуту в комнату сквозь шум дождя донесся ее голос:

— Во-ло-дя… Во-ло-дя-а-а…

Когда она вернулась, ее лицо, грудь, шаль были мокры; и вся она казалась несчастной.

Мезенцев, встав, сказал:

— Ладно, будет вам, — и, взяв под руку жену, ушел в отведенную им комнату.

Полковский подождал, пока Вера переоделась, потом накинул плащ.

— Верни его, — сказала Вера, незаметно сжав ему руку.

Он вышел.

Петр Акимович, опустив голову, думал, что ссора получилась очень гадкая и что он не сможет ее загладить.

Вера сидела напротив, подперев кулаком щеку, и смотрела куда-то в одну точку. Слезы навертывались у нее на глаза.

Неубранный стол, остатки еды на тарелках, стук дождя по крыше и Верины слезы наводили уныние на Петра Акимовича, и какое-то тяжелое чувство сжимало его сердце. Он поднял голову и тихо позвал:

— Вера.

Вера приложила платок к глазам и оглянулась.

— Зачем вы сказали это? — спросила она.

— Я ничего не думал обидного. Я его так же люблю, как Андрея.

— Зачем же вы лгали?

— Я сам не знаю, как это получилось. Простите, Вера, дорогая.

Вера помолчала, потом холодно произнесла:

— Покойной ночи. В детской вам приготовлена постель, — и, встав, пошла на кухню.

Петр Акимович сжал руками голову, зажмурил глаза, потом с минуту в раздумье постоял у двери и, решившись на что-то, пошел в детскую, разделся, но уснуть не мог. Он слышал, как через час или полтора хлопнули двери и раздались голоса Андрея и Володи, а Вера воскликнула:

— Как вы промокли! Переоденьтесь.

Потом возня донеслась из кухни: должно быть, пили кофе.

В третьем часу ночи в столовой передвигали стол: очевидно, готовили постель Володе. Потом Вера сказала: «Спокойной ночи», — и «Мы идем, родной». Голос Андрея произнес: «Накройся потеплее». Затем в коридоре послышались шаги Андрея и Веры, слабо хлопнула дверь их спальни, и в доме стало тихо.

Петр Акимович еще долго ворочался в постели; сон не приходил. Дождь уже перестал шуметь, окно посинело, и в небе показалась бледная звезда. «Светает», — подумал Петр Акимович. Посидев немного, он оделся на цыпочках пошел в столовую, постоял над постелью Володи, потом осторожно тронул его за плечо:

— Володя…

— А? Кто это? — вскочил тот, стараясь разглядеть в полумраке склонившуюся над ним фигуру.

— Это я, Петя.

Петр Акимович нащупал его руку и крепко сжал:

— Прости.

У Володи от радости мигом улетучился сон и горячий комок подкатился к горлу.

— Глупости какие.

— Тебе хочется спать?

— Нет.

— Пройдемся. После дождя хорошо.

Минут через десять они спустились к морю, прислушиваясь к его теперь уже кроткому урчанию. В предрассветной синеве вырисовывались черные скалы, а на горизонте вспыхнуло красное облачко. Где-то вдали белел одинокий рыбачий парус.

Когда утром, накрыв на террасе стол, Вера сзывала гостей к завтраку, Володи и Петра Акимовича не оказалось.

Вера вбежала в спальню, где муж заканчивал туалет, и взволнованно крикнула:

— Андрюша, их нет!

— Что? — оглянулся он, перестав завязывать галстук. И, подумав, спокойно добавил: — Не тревожься, родная. Они придут.

Завтрак проходил молча. Только Мезенцев ел с аппетитом. Иринка спросила:

— Где Володя и дядя Петя?

Ей не ответили. Неловкость по-прежнему сковывала Андрея и Веру. И они не замечали прекрасного утра, солнечного блеска, потемневшей и набухшей от влаги земли, росы на листьях шелковицы.

Но вот скрипнула калитка — и в ограду, обнявшись, вошли Володя и Петр Акимович.

Володя палкой тряхнул низко опущенную ветку шелковицы — и черные ягоды вместе с каплями воды посыпались обоим на голову, плечи. Оба пригнулись и рассмеялись.

Вера с террасы крикнула:

— Скорей, кофе остынет!

Она посмотрела на мужа. Ее лицо светилось и как будто говорило: «Все это было дурным сном; вот видишь, милый, все хорошо».

— Какая погода хорошая, — сказала она.

«Ну, слава богу», — подумал Полковский и положил сливки в чашку с кофе.

А спустя час, когда гости уселись в поместительный ЗИС Мезенцева и машина, дав газ, выехала из ворот дачи, Полковский сел к столу, но не мог начать писать и все думал о вчерашней ссоре, пытаясь понять, как она могла возникнуть.

Через несколько дней все это забылось, и казалось, что между ними никогда не случалось ссор.

Вера соскучилась по городу и на два дня поехала на Преображенскую, на городскую квартиру, захватив с собой дочь. В полдень приехал Полковский за книгами. К вечеру об их приезде узнали Володя и Петр Акимович и явились поздравить с возвращением.

Решили всей семьей, с Володей и Петром Акимовичем, пойти на бульвар Фельдмана есть мороженое и пить виноградное, вино. Собирались шумно, долго. Вера надела черное платье и широкополую соломенную шляпу.

Вскоре они гурьбой влились в веселый поток гуляющих на Дерибасовской.

Для них всегда было большой радостью видеть вечернюю Одессу, вдыхать ее запахи. Принаряженная толпа, обрывистый смех, ярко освещенные зеркальные витрины с приподнятыми полосатыми тентами, транспаранты и неоновые трубки, зазывающие в кафе, кино и рестораны, далекий, едва уловимый запах моря, на каждом углу цветочницы — Дерибасовская. Впереди Полковского, подпрыгивая, шла Иринка, а чуть отставая — Вера и Петр Акимович, лицо которого светилось восхищением. Полковский смотрел на Петра Акимовича и ему казалось, что такое же чувство Вера вызывает у всех и прохожие оглядываются и смотрят вслед. К его счастью примешивалось новое чувство — гордость.

Вся компания заняла столик на веранде, над обрывом. Под ногами был гравий, а над головой висели флаги. Внизу чернел парк, откуда-то справа доносились звуки военного оркестра, а впереди, утыканное тысячами огоньков, отражавшихся в воде, лежало море; его дыхание изредка приносил сюда порыв легкого ветерка, колебавшего флаги.

— Не подходи к перилам, — говорила Вера, с тревогой наблюдая, как Иринка шалила, забавляясь тем, что сбрасывала гравий с обрыва. И это была ее единственная тревога.

Полковский молча смотрел на жену, девочку, друзей и ел мороженое, приятно таявшее во рту. У него было такое ощущение, будто сегодня праздник. Он знал, что и завтра у него будет такое же чувство. Потом море, рейс и снова возвращение. Жизнь его была ясной и безмятежной. Он был, уверен, что так будет завтра, и через три дня, и через три года.

Как только «Евпатория» вышла из дока, ее назначили в рейс за границу, в Турцию.

Полковский уже перенес на судно свои книги, записки и незаконченную рукопись лоции. Еще утром он попрощался с друзьями. Мезенцев прислал на судно какой-то сверток, а Петр Акимович принес в каюту большой пакет и оставил его под диваном. Володи не было: он ушел в рейс на «Авроре» три дня назад.