— Пей! — распорядился капитан, чокаясь с ним. Офицер, стоявший сбоку, щелкнул фотоаппаратом.

— По ночам не употребляю, — ответил Кораблев, ставя стакан на место.

— Как хочешь, — засмеялся Циммерман. — Ты помог нам, и я прощаю тебя. Сегодня, уже сейчас, — он взглянул на часы, — заканчивается та операция, из-за которой пришлось тащить тебя к нам вместе с твоей вонючей бородой. Но ты молодец. Мы умеем ценить таких, как ты. Знаешь зачем тебя сфотографировали?

— Нет, — угрюмо сказал Кораблев, перебирая в памяти всё то, что сообщил прошлый раз рыжему лейтенанту. Нет, он ни в чём не помог фашистам, всё, что он сказал, было выдумано им. И если фашистам повезло, то он не виноват.

— Этот снимок я помещу на первой странице альбома, — продолжал Циммерман, взяв у офицера фотоаппарат. — Это уникальный снимок. Мирная беседа с захваченным врагом. Я буду показывать фотографию своим детям и вспоминать, как мне удалось перехитрить русского бородача. Ты первый, кого капитан Циммерман отправит на тот свет невредимым. Ты был благоразумен, и я дарю тебе легкую смерть.

Захарий Иванович молчал, хмуря густые брови; тяжелой, с вздувшимися венами рукой катал по столу хлебные крошки. Он смутно слышал, что ему говорили, в голове была одна мысль: неужели немцам удалось пройти в залив? Неужели они тогда не поверили его сведениям насчет минных полей?

— Какая у тебя будет последняя просьба? — услышал он вопрос капитана и ясно понял, что теперь его действительно убьют; он им больше не нужен. Убьют и выбросят в снег…

— Я рыбак, — тихо сказал он. — Похороните меня в море.

— О, это романтично! — засмеялся Циммерман, обнажая ровные плотные зубы. Он перевел своим товарищам ответ старика, и те засмеялись тоже.

— Я не могу вывозить тебя в море, — повернулся к рыбаку Циммерман. — Это слишком долго. Но я могу расстрелять тебя на берегу, на скале. Там обрыв, ты упадешь вниз, в воду, — показал он рукой.

Кораблев кивнул.

— О, ты есть хороший человек, ты со всем согласен. Ты принес мне орден. Вот он, видишь? Я получил его сегодня. Я хочу выпить вместе с тобой.

— Нет, — твердо сказал Кораблев, — перед смертью нельзя.

— Ты веришь в бога? Очень хорошо. Я тоже верю, — поднялся Циммерман. — Ты можешь идти к себе и помолиться. Даю тебе один час и сорок минут. Потом я поведу тебя. — Капитан был пьян, покачивался, держась за спинку стула. — Эй! — крикнул он конвоиру, уводившему старика. — Почему у него не связаны руки? Связать! Это не помешает ему молиться.

— Слушаюсь! — ответил солдат.

— Господа! — обратился капитан к окружавшим его офицерам. — Господа! Я прошу выпить за наших героев. За лейтенанта Мерца. Это был хороший немец. Он честно служил фюреру.

Офицеры неохотно подняли рюмки. Пить за Мерца как за покойника было кощунством: час атаки ещё не наступил и лейтенант пока ещё был жив. Но никто не посмел отказаться: никто не хотел противоречить капитану.

Захарий Иванович стоял в это время в своей камере возле окошка, пробитого на уровне глаз, вдыхал морозный воздух, тонкими струйками просачивавшийся через пазы в раме.

Старый рыбак спокойно думал о смерти. Днём раньше, днем позже, не всё ли равно? Он давно понял, что живым ему отсюда не выбраться. Прикасаясь лбом к холодному стеклу, он вспоминал жену, сыновей, домик на берегу моря и само море, с которым связана была вся его жизнь. Мысленным взором окидывал он своё прошлое, отбрасывая мелкое, несущественное, и оставляя главное. Верно ли прошел он сквозь годы, правильно ли проложил свой курс?

Лет сорок назад приплыл Захарий Иванович на Мурман с ватагой архангельских рыбаков, прельстившихся большими уловами в этом диком краю. Облюбовали место в распадке между сопками. Хоть и невысокие, росли в затишье березки, напоминавшие родную сторону.

Трудно обживалось скалистое пустое побережье. На камнях рос только мох: ни тебе картошку посадить, ни обзавестись коровой. На одной, почитай, рыбе жили первые годы. Вылавливали в воде плавник, строили избушки по-курному — с низкими потолками. И голод изведали, и цингу. Кто послабей — уходил в освоенные места, в Кольский залив, на Гремиху.

Окреп поселок, только когда создали колхоз. Ценила Советская власть нелегкий рыбачий труд. С хорошими сетями стали ходить на лов, и не на дырявых лодках — на новых моторных ботах. Да и Север не тот стал. Перед войной понаехало много народу, строились новые поселки. И прямо на глазах, меньше чем за десяток лет, вырос военный флот.

Двух сыновей вывел в люди Захарий: оба в отца, кряжистые, крепкие…

Вспоминал свою жизнь старый рыбак и не мог найти в ней ничего такого, что лежало бы на душе темным пятном. Со спокойной совестью готовился он к смерти.

Вот только хоть и старался, да не сумел, видно, напоследок помочь своим. Обидно было, что черный капитан считает его пособником, что проклятый фашист даже получил за него награду.

— Ну, боком выйдет тебе этот орден, — тихо произнес Кораблев, поводя плечами. — Будет тебе и орден и фотография, кровопивец, паскуда! — ругался он, пытаясь ослабить веревки. Но руки были стянуты умело и крепко.

Не приходили за Захарием Ивановичем долго. Капитан, пьянствуя, забыл о нём. И лишь под утро, когда сменился часовой, явились заспанные, злые солдаты.

Кораблева повели по пустынной улице поселка. Капитан шагал впереди, зло повизгивал под его сапогами сыпучий свежевыпавший снег. Было темно и морозно. Ни месяца, ни звезд не видно на затянутом тучами небе. Шли быстро — всем было холодно, старались согреться. По узкой крутой тропинке зигзагами поднимались вверх. На склоне сопки там и тут черными пятнами проступали не занесенные снегом камни. Чем выше, тем чувствительней становился ветер, проникал под одежду, остужал тело. У Кораблева занемело ухо. Хотел потереть его плечом, но не стал, подумав: зачем это?

Солдаты переговаривались отрывистыми, короткими фразами: похоже — ругались. Их раздражало, что старика надо вести так далеко. Несколько раз Захария Ивановича ткнули в спину. Он промолчал — нужно было держать себя спокойно, чтобы не насторожить немцев.

Наконец подъем кончился. Тяжело дышавший капитан, повернувшись спиной к ветру, прикурил сигарету. Кораблева поставили на краю обрыва. У его ног зияла черная пропасть, он подался телом вперед, боялся пошевелиться, чтобы не поскользнуться.

Далеко внизу размеренно плескались волны: был штиль, и вода мягко накатывалась на гранитную стену обрыва. Особый, свежий и горьковатый запах поднимался от воды. Этот родной, привычный запах щекотал ноздри старика, и поэтому, наверно, навернулись на глаза Кораблева слезы. Он мотнул головой, стряхивая их, чтобы не видели враги, не подумали, что он плачет.

Солдаты торопливо выстраивались в десяти шагах от него, утаптывали ногами снег. Капитан Циммерман расстегивал кобуру пистолета.

«Ну, ребятишки мои, не поминайте лихом, — мысленно произнес Захарий Иванович. — И ты, Марья, прости, ежели обижал когда. Не по злу ведь… На Урал бы ей, к Гришке уехать, чего ж теперь дома-то одной…» — подумал он и усилием воли заставил себя не вспоминать больше о доме. Слишком мало осталось у него времени — солдаты уже вытянулись ровной шеренгой.

— Господин капитан, — позвал старик, и голос его дрогнул от внутреннего напряжения, от сильного волнения: только бы подошел, не струсил фашист.

— Чего тебе? — спросил Циммерман. — Ты чем-нибудь недоволен? Мы расстреливаем тебя с почетом. Или ты хочешь сфотографироваться ещё раз? — засмеялся капитан.

— Воля ваша, господин капитан. Только напоследок сигаретку бы мне, затянуться разок. Не откажите. За ваш орден не откажите…

— А ты дипломат, старик! Возьми, только быстро. Одна минута. — Капитан подошел к нему, держа в левой руке пистолет, правой сунул в рот старика недокуренную сигарету. — На! Опали свою бороду, — снова засмеялся Циммерман, дохнув в лицо Захария Ивановича спиртным перегаром. И в ту же секунду Кораблев, развернувшись, со всей силой ударил его плечом. Капитан пошатнулся, но удержался, балансируя на краю обрыва. Старик, теряя равновесие, ударил его ещё раз — головой, и оба они полетели в пропасть.