Пронзительный, полный ужаса крик капитана оборвался в плеске морской волны.

Так рассказывают о смерти Кораблева норвежские рыбаки, люди суровые и неразговорчивые, не любящие преувеличивать. Я не знаю, где в этом рассказе кончаются факты и начинается легенда. Во всяком случае, после той ночи никто из норвежцев не видел больше черного капитана. А память о мужестве русского старика до сих пор жива среди тамошних рыбаков.

У нас не было никаких оснований ожидать появления «морских дьяволов» именно в эту ночь. Авиаразведка не обнаружила ничего подозрительного. Из штаба не поступало новых сведений и указаний. Всё шло своим чередом.

Тральщик наш стоял на якоре у входа в залив. Ближе к скалистому берегу — два больших охотника, выделенные в резерв. Третий БО медленно курсировал от одного берега до другого, то исчезая в темноте, то появляясь вновь.

В эту ночь была моя очередь дежурить. Поздно вечером мы с Астаховым пили чай в маленькой кают-компании. Майор только что спустился с мостика. Замерзший, красный, он грел о стакан короткие толстые пальцы. Он был доволен тем, что попал в тепло и сможет теперь выспаться в каюте.

Астахов прихлебывал крепкий, почти черный, чай и грыз маленькие соленые сухарики. Такие сухарики давались обычно подводникам, но хозяева тральщика где-то разжились ими и щедро угощали нас. Майору сухарики очень нравились. Он набивал ими карманы, отправляясь на дежурство, они лежали там вместе с папиросами. Даже курил меньше — рот занят. А сейчас Астахов, улыбаясь, говорил мне, что после этой операции обязательно познакомится накоротке с подводниками.

— Может, курить брошу, — сказал он. — Только бы сухарей таких на берегу раздобыть.

О деле мы не вспоминали вслух. Мы думали о нём непрерывно, подчинили ему всё. Хотелось хоть десять минут посидеть вот так в тепле, при свете и отдохнуть, болтая о пустяках.

Потом майор ушел в каюту. Я надел валенки, а поверх шинели — полушубок. Его выдал нам на двоих интендант тральщика. Мне полушубок был короток, а майору — чересчур длинен. Снарядившись для вахты, я поднялся на мостик.

Ночь выдалась такая, какие редко бывают в этих краях. Ни ветра, ни тумана, ни облачности. И мороз не слишком сильный, градусов на пятнадцать. После светлой кают-компании тьма вначале показалась мне слишком густой. Небо усыпано холодными большими звездами. Вверху они примерзли намертво. А внизу, на черной воде, колыхались, зыбились их отражения. Под палубой, в недрах тральщика, глухо работали какие-то механизмы. Только эти звуки нарушали первозданную тишину, настолько глубокую, что даже слышно было, как позванивает разреженный морозный воздух.

Кроме меня на мостике находился ещё помощник командира корабля, пожилой офицер, бывший моряк торгового флота, призванный из запаса. Ему, вероятно, давно уже осточертели якорные вахты, тем более ночные — собачьи вахты, как называют их старые моряки. Подняв воротник тулупа, он подремывал стоя. На вопросы мои отвечал с такой неохотой, что я скоро перестал обращаться к нему.

Двое сигнальщиков наблюдали за морем, изредка негромко переговариваясь. Казалось, что на корабле бодрствовали сейчас только мы. Но я знал: третья часть личного состава дежурит на боевых постах, возле машин и механизмов, возле пушек и пулеметов. Особо ответственную вахту несли радисты. Они держали связь с кораблями дозора и со штабом. Сюда, к нам, должны были поступать все сообщения о морских диверсантах. Но сообщений не поступало. Всё было спокойно. Даже слишком спокойно. И это волновало меня. Я чувствовал себя так, как человек с завязанными глазами, который знает, что его должны ударить, но не видит, откуда и когда удар будет нанесен.

Наша размеренная, ставшая привычной за последнее время жизнь, внешне однообразная, но наполненная непрерывным ожиданием, окончилась разом. Кончилось прицеливание — грянул выстрел.

О выстреле — это для образности. А на деле было так. Издалека докатился до тральщика приглушенный звук взрыва. Эхо несколько раз повторило его, и трудно было понять, с какой стороны он пришел.

Матросы-сигнальщики схватились за бинокли. Помощник командира замер как изваяние, отвернув воротник тулупа. Даже на цыпочки приподнялся прислушиваясь.

Через несколько минут далекий гул повторился.

— С моря, — сказал помощник.

Хорошо, если так! Но я вовсе не был уверен в этом. А если взрывы раздались в глубине залива, значит — всё! Пошла насмарку вся подготовка. Немцы обманули нас, проникли в базу, и там гибнут сейчас наши корабли, гибнут сотни, а может, и тысячи моряков.

Я никогда не жаловался на своё сердце. Но тогда оно вдруг стиснулось в комок и будто перестало работать. Я хватал ртом воздух, стараясь преодолеть слабость, возникшую во всём теле. Продолжалось это всего несколько секунд — как раз те секунды, когда я соображал, что предпринять.

— Боевая тревога! — скомандовал я. — Сигнальщики, передайте на БО: подойти к борту!

Взрывов было всего два. Новых не слышно. А немцы, конечно, послали в операцию больше судов. В несколько раз больше. Значит, эти суда ещё где-то на подходе! Но где?

По трапу взлетел на мостик радист.

— Товарищ капитан третьего…

— Давайте! — Я выхватил из его рук бумажку. На бланке карандашом крупные буквы. Командир дозорного корабля сообщал время и координаты взрывов, запрашивал, что делать.

Я мысленно повторил координаты, представил место на карте и засмеялся. Самым настоящим образом засмеялся от радости. Помощник посмотрел на меня, как на сумасшедшего. Я, кажется, подмигнул ему. И скорее — к карте. Да, точно! Немцы не проникли в залив! Взрывы произошли в открытом море, на наших минных полях. Повторяю: на минных полях — это самое важное!

Кто-то тяжело дышал у меня за спиной. Я обернулся. Рядом стоял Астахов. Он выбежал по тревоге без шинели, в меховой безрукавке поверх кителя. Спросил взволнованно:

— Ну?

— Они! — ответил я. — Оставайся здесь, майор! Радируй кораблям дозора: враг появился. Сообщи адмиралу. И сам тут…

— А ты разве…

— В море, навстречу!

С левого борта медленно приближался вызванный мною большой охотник. Я пожал руку Астахова. Он вытащил из кармана пачку папирос, сунул её мне. Я даже не успел поблагодарить. БО поравнялся с тральщиком и почти остановился. Я прыгнул на палубу большого охотника.

Лишь спустя несколько дней, перебирая в памяти всё связанное с нашим прощанием, я вспомнил, что мы с Астаховым впервые говорили друг другу «ты».

Вообще на тральщике должен был остаться не только майор, но и я. Оттуда легче было следить за ходом событий и направлять их. Но я решил, что принесу больше пользы на месте боя. В конце концов, на охотнике тоже есть рация, и я смогу быть в курсе дела. Я не сумел, да и не хотел побороть охвативший меня азарт — другое слово трудно найти. Ведь я уже длительное время занимался этими «морскими дьяволами», но до сих пор не встречался с ними в настоящем бою. Я считал, что направляюсь в самое ответственное и опасное место. Но на войне далеко не всегда можно определить, где опасно.

Двигатели большого охотника работали на полную мощность. Корабль шёл очень быстро. Мы приближались к линии нашего дозора. Я прислушивался. Но взрывы больше не повторялись. Не раздавалось и стрельбы. Это могло означать только одно: остальные немецкие суда ещё не обнаружены.

Несколько раз вспыхивали вдали прожекторы, то в одном, то в другом месте. Лучи шарили по морю и гасли. Мы тоже включили на минуту свой прожектор: сигнальщик заметил что-то подозрительное. Но ему, вероятно, показалось. Поверхность воды была пустынна.

Я очутился по воле случая на том БО, которым командовал старший лейтенант Задорожный. Тот самый Задорожный, чей рапорт о погоне за подводной лодкой мне довелось читать.

Он был опытным офицером. Я понял это по той уверенности, с которой он вёл свой корабль в ночном море, по его коротким деловым распоряжениям. Высокий, в большой шапке, глубоко надвинутой на уши, Задорожный стоял на мостике, отдавая команды негромким спокойным голосом.