Почему сразу — пулю?!

Они его просто пугают, вот и все. Не станут они заморачиваться из-за какого там риэлтора! И потом, он же может вернуть им гонорар. Послать, блин, по почте, и всех делов!

Эти мысли — абсурдные, трусливые, — помогли ему взять себя в руки.

У него не было другого выхода, кроме как поверить в них и действовать соответственно.

К приходу жены он выглядел спокойным, уверенным в себе человеком и был очень деловит.

Конечно, никаких денег возвращать он не станет. И в офис не пойдет, это точно. Он просто уползет на дно и станет выжидать. Жаль упущенных возможностей, ох, как жаль, однако своя шкура дороже трехуровневого коттеджа на берегу Суры.

На полученный гонорар вполне можно безбедно существовать некоторое время. И на постой у Беллочки хватит. Там его никто искать не станет, уж точно. В «Тарханах» их, конечно, видели вдвоем, но это ничего не значит. Она для них случайная шлюха, которую он снял на выходные. Найти ее не проблема, но только пока она сама в стадии поиска очередного богатого папика. А Балашов с удовольствием возьмет ее на содержание, избавив от надобности высиживать клиентов по кабакам.

Абонент временно недоступен.

И на-ка, выкуси!

Ободряя себя подобными мыслями, он улегся в постель, решив выспаться хорошенько до вечера, когда в темноте можно будет прошмыгнуть мимо «охраны». Если таковая имеется.

Когда он проснулся, Алена сидела в кресле с вязанием. Вот об этом он не подумал. Забыл. Объясняться с женой не было никакого желания.

Даже не поужинав, он стал собирать вещи. Стараясь не смотреть ей в глаза, бросил какие-то пустые, ненужные слова. Зачем-то пообещал звонить.

Всем существом он был уже далеко отсюда, судорожно решая, как поступить, если обнаружится слежка. Слава Богу, ее не оказалось! Во всяком случае, до сих пор его не нашли.

А может быть, уже и не ищут?! И можно выйти из подполья и начать жить в свое удовольствие?

Черт, никто ведь не придет и перемирие не объявит! Собственное бессилие раздражало невероятно, и оставалось только накачиваться водкой, чтобы хоть немного скрасить бессмысленное ожидание свободы.

Хм, вместо муниципальной тюрьмы он заимел свою личную, домашнюю камеру. Как же так вышло?!

Все прошло нормально, и она даже не побледнела, войдя следом за Ташкой в коридор. По крайней мере, отражение в зеркале выглядело вполне нормально.

Все бы ничего, только зачем-то пришел новый день. Зачем, зачем?

Она привыкнет, конечно. Это неизбежно — привыкание. Сначала надо научиться не замечать, не ставить на стол три тарелки, не ждать скрежета ключа в замке. Потом — не вспоминать.

Наука трудная, кто ж спорит. Словно бы она всю жизнь была левшой, а теперь вынуждена писать правой рукой. Постоянно одергивать себя и следить, чтобы левая ни в коем случае не бралась за карандаш.

Утром в понедельник Ташка спросила вдруг, почему не звонит Балашов.

Вы, говорит, что, так серьезно поругались?

Алена посмотрела на нее с удивлением. Разве Ташка не знает? Разве она ей не сказала? Дочь имеет право знать, а как же! Алена, наверное, просто забыла. Такое бывает…

Что-то творилось неладное. Зловеще хмурилось небо, в стекло, будто предупреждая о чем-то, бились ветки березы, Все, все вокруг дышало угрозой. Будто за каждым углом подстерегала опасность. Жизнь готовила очередную подлость.

Куда уж? Может быть, хватит? Лешка ушел, и она еще не вполне готова защищаться. Пожалуйста, дайте время! Ей надо совсем немного — отдышаться, осмотреться, залатать дыры в бронежилете.

Ну, пожалуйста!

Неизвестно, кого она умоляла, глядя на Ташку растерянными, больными глазами. Дочь ждала чего-то. Ах да, почему не звонит Балашов.

— Вообще-то он обещал, — вспомнила Алена и достала с полки забытую им пачку сигарет.

Повертела в руках, вынула одну штуку, огляделась в поисках огня.

Ташка покосилась недоуменно.

— Мам, ты чего? Куришь, что ли? — протянула она, когда Алена чиркнула спичкой.

Алена кивнула и затянулась.

— Значит, и правда, здорово поцапались, — догадалась Ташка. — И ты теперь решила травануться с горя?

— Мы не ругались. Он ушел совсем. Мы характерами, наверное, не сошлись.

— Чего? Чего?

— Знаешь, доченька, так бывает. Люди слишком поздно понимают, что не могут друг с другом жить, ну, не получается. И приходится рушить семью.

— У вас с Балашовым была семья? — уточнила Ташка, разводя руками дым.

Алена прищурилась, подозрительно поглядывая на нее.

— Ты что?

— Ничего. Ты про семью говорила, мам. Разве в семье так бывает? — Ташка повела головой, будто мычащий бычок.

— Как это «так»? — нетерпеливо дернулась Алена и, глубоко затянувшись, принялась кашлять.

Ташка хлобыстнула ее по спине, выдернула сигарету и с отвращением придавила в пепельнице.

— Мам, чего ты прикидываешься? Ты мне всегда говорила, что главное — любовь. И в книжках вон пишут только про любовь. И по телевизору про любовь. Все кругом врут, что ли?!

Глаза, как выстрел.

Алена снова закашлялась, заморгала, словно долго сидела у костра, и дым въелся в лицо и забился в горло.

Взгляд дочери не отпускал ее.

— Почему врут-то? — нарочно распаляясь, выкрикнула Алена. Было совершенно непонятно, что она станет говорить, если успокоится.

— Мам, ты папу любила? О, господи!

Редко у них случались разговоры на эту тему. Однако Ташка знала прекрасно, что мама папу любила, а вот говорить об этом не любит.

— При чем тут это? — сердито пробурчала Алена.

— А Балашова?

— Что Балашова?

— Ты его любишь?

— Конечно!

Ташка с невиданной злостью стукнула худенькой ладошкой по столу.

— Мама!

Алена достала еще сигарету. Едва не спалила ресницы, темпераментно щелкнув зажигалкой.

Ей вдруг показалось, что она увидела себя со стороны. Будто бы марионетка с выверенными, дергаными движениями, продуманными кем-то сверху.

— Ташка, о чем мы говорим, а? Хорошо, что он ушел, правда? Нам вдвоем будет намного лучше! Ты только потерпи немного, я сейчас не очень хорошо себя чувствую, но это пройдет.

— А меня ты учишь быть честной, — протянула дочь и вышла в коридор.

— В смысле? — оторопела Алена. И кинулась следом, едва не врезавшись в дверь. — Ташка! Ты что имела в виду? Разве я тебе лгала когда-нибудь?

— Сейчас.

— Да ты что?!

— Если нам вдвоем лучше, зачем Балашов здесь жил? — усмехнулась дочь. — И если ты его любишь, почему вы не поженились?

Алена смотрела на своего ребенка почти с ненавистью.

Ей всего десять лет. Всего десять! Как она смеет задавать такие вопросы, когда уже все почти уложилось в голове, готовы новые оборонительные валы, заштопаны прорехи, и сердце входит в привычный ритм, и боль отступает, отступает, отступает…

— Женятся, если хотят родить детей, — тусклым голосом сообщила Алена, — мне достаточно тебя.

— Ты просто его не любишь!

— Замолчи! Не рано ли тебе рассуждать о любви, моя дорогая!

— Устами младенца глаголет истина! — сообщила ее начитанная дочь.

Алена не знала, что творится с ней. С ней самой, а не с Ташкой, которая абсолютно не понимает, о чем говорит.

— Хватит. Я твоя мать, и я лучше знаю!

О Боже, Боже! Никогда она не опускалась до этого!

— Может, ты и знаешь, только ни хрена не делаешь!

— Наталья! Что ты себе позволяешь?!

— А ты?! Рыдаешь постоянно, курить вон начала, и все прикидываешься! И Балашов твой прикидывается. Я ему никогда не верила, никогда, я ненавижу его! Он же все время врет, слова добренькие говорит, а у самого морда перекошена! Он же меня терпеть не может, а подлизывается, лишь бы хорошим казаться, чтобы все его любили, вот чего ему надо! А ты мне сама говорила, что любят не за что-то. И не было у нас никакой семьи никогда, и не любишь ты его, все вы врете, врете!..

Звука пощечины было почти не слышно, так Ташка орала.