3

Юрий Пятаков и Евгения Бош выступали на Подоле, на обувной фабрике Матисона.

Фабрика выполняла огромные заказы для фронта — сто тысяч пар солдатских юфтевых сапог; специальный цех индивидуального пошива изготовлял офицерские — хромовые для фронта, шевровые для парада — сапожки; для авиаторов, по специальному заказу, изготовлялись также лакированные гетры к полуботинкам. Мосье Матисон–сын особенно гордился тем, что точно такие же гетры были презентованы самому мосье Керенскому в дни его пребывания в Киеве, и теперь именно в этих исторических гетрах мосье Керенский вершил судьбы российской революции.

Теперь на фабрике работал огромный, тысячный коллектив обувщиков; кроме того, производственными взаимоотношениями фабрика была связана с десятками заведений по выделке кожи и сотнями кожевников в Киевской и смежной губерниях: кустари–кожевники с Щекавицы, с Глубочицы и всего Подола также всю войну работали на нее. Среди подольских калинкинских пивоваров, мукомолов Бродского, табачников Левина, гильзовщиков Дувана и аптекарей «Юротата» это был настоящий пролетарский центр, и агитаторами сюда пошли сами руководители киевских большевистских организаций: городской — Юрий Пятаков и областной — Бош.

Было уже за полночь, когда начался общезаводской митинг, но, несмотря на столь позднее время, собралась почти половина матисоновских рабочих, сошлись и сапожники, выполнявшие заказы фабрики в собственных мастерских, сбежались и люди с прилегающих подольских улочек.

Митинг проходил в заводском дворе, под открытым небом. Светили многочисленные августовские звезды, поднимался над горизонтом и поздний, на последней четверти месяц; подслеповато маячили несколько газокалильных фонарей подле приземистых строений фабрики; в сторонке, в углу под забором, кто–то поджег еще и бочоночек с сапожным варом — не столько для освещения, сколько из озорства. Дымящееся, как на пасхальных плошках у Софийского собора, пламя не давало много света, но огонь, как на факеле, то вспыхивал, то угасал, то окутывался дымом, то пробивался сквозь него длинными языками, бросая на толпу людей то красные мерцающие блики, то черные, жуткие тени. И поэтому толпа, даже в тот момент, когда она, ошарашенная словами оратора, застывала неподвижно, все равно казалась в непрерывном смятенном движении.

— Товарищи! — начал Пятаков. — Реакция раскрыла свои карты. Контрреволюция венчала на царство своего диктатора–регента. Но петроградский пролетариат поднялся на защиту завоеваний революции: отпор контрреволюционному путчу возглавляет Петроградский совет. Есть сведения, что и Керенский выступит против узурпатора во главе верных Временному правительству революционных войск…

— Но ведь Керенский же, — послышалось из толпы, — сам и уступил место Корнилову, чтобы тот создал правительство твердой руки!

Оказывается, среди обувщиков были люди, которые и сами разбирались в политической ситуации.

Пятаков поморщился: он не любил, когда его прерывали. Однако на реплику он вынужден был реагировать:

— Нужно полагать, Керенский одумался, внял голосу трудовых слоев: решение Совета оказать непреклонное противодействие корниловскому покушению на революцию…

— Но ведь и в самом Совете тоже заправляют меньшевики, — доносились голоса уже с другой стороны. — Меньшевики с эсерами продадут рабочий класс!..

Однако реплики выводили Пятакова из себя. Во–первых, перепалка репликами сама по себе срывала заготовленный доклад, а во–вторых, у него ведь был собственный взгляд на взаимоотношения с меньшевистским — в Совете и с эсеровским — во Временном правительстве руководством с точки зрения проблемы межпартийного альянса во имя объединения всех сил демократии. И реплики, доносившиеся сейчас со всех сторон, никак не совпадали с концепциями Пятакова.

Поэтому он замахал руками, призывая к порядку:

— Товарищи! Рано еще говорить о восстании: без поддержки мирового пролетариата оно обречено на гибель!..

Евгения Бош стояла рядом с Пятаковым на огромной бочке из–под дубильного экстракта и даже схватила его за руку: речь ведь сейчас идет вовсе не о мировых масштабах, а лишь о контрреволюционном мятеже военного генералитета!..

А из толпы кричали все громче. Теперь преобладали крики: «Мировую революцию подождем — свою еще не сделали!», «Где уж там до международных буржуёв, ежели свои сидят на шее!», «Временное — ладно, a разве Советы — тоже буржуазия?», «А мы сами кто, ежели, скажем, кожевники? Буржуи или пролетариат?», «Нас самих–то уже в мелкую буржуазию записали, раз мы не большевики!..»

— Я же об этом и говорю, товарищи, — кричал Пятаков, — пока у нас есть еще надежда на переход мелкой буржуазии на сторону революции, мы не должны отталкивать и те партии, которые выражают ее интересы и стоят, вообще говоря, на общереволюционных позициях. Потому–то и нужно сейчас, когда нависает угроза над всероссийской революцией, забыть о старых межпартийных распрях и объединить силы всех партий, чтобы…

Евгения Бош не могла уже больше терпеть: не о партиях же речь, не о межпартийных альянсах и комбинациях. Бош решительно оттолкнула Пятакова и стала перед бурной толпой.

— Товарищи! — крикнула и она, и снова сразу же наступила тишина: внезапная смена оратора и то, что этот оратор женщина, привлекло всеобщее внимание.

— Бош, Бош! — слышалось тут и там — ее знали: Евгении Богдановне почти каждый день приходилось выступать и в городе, и здесь, на Подоле.

— Товарищи! — крикнула Бош. — Речь сейчас идет не о том, мирятся или ругаются между собой партии. Если пролетарское восстание не готово сегодня, оно будет готово завтра. Но сейчас речь только об одном: революции угрожает гибель от руки реакции, и мы должны дать отпор обнаглевшей контрреволюции! Петроградские пролетарии не пустят к себе генерала–диктатора Корнилова, армия, солдаты не пойдут за ним! И мы, киевские трудящиеся, тоже не должны позволить киевским генералам осуществить контрреволюционный путч здесь, у нас, на Украине! Возьмем в руки оружие, товарищи! Против мятежников! Вступим в ряды пролетарской Красной гвардии! Запись проводим здесь же, немедленно, я провожу ее! Подходите сюда, ко мне! Винтовки дадут вам портовики! Матросы флотилии! Сейчас прибудет автомобиль с винтовками и патронами!

Митинг бурлил, но уже не топтался на месте — люди протискивались вперед, к трибуне, восклицания слышались отовсюду, но это уже были крики; «Давай оружие!», «Все записываемся!», «И меня запишите!», «Не дадим генералам господствовать над нами!..»

Бочонок со смолой уже догорал, света от него уже не было; поздний месяц поднялся высоко, но и он не светил — тоненький, словно серпик в небе; бледно мерцали газокалильные фонари. Во дворе фабрики было почти темно, при свете звезд лица людей только угадывались. Был август, время звездопада, и по небосводу часто пролетали метеориты, чертя огненные, словно от орудийного снаряда, траектории.

Во двор, грохоча и чахкая неисправным мотором, въезжал грузовой автомобиль: матросы Днепровской флотилии подбрасывали для вооружения киевского пролетариата винтовки и патроны.

4

Уже синел рассвет, когда Пятаков и Бош вышли с фабрики Матисона. Утром — до начала работы — им нужно было еще побывать на других заводах: Пятакову — на Печерске, Бош — в Дарнице, но перед тем необходимо было еще и заглянуть в Мариинский дворец, в комитет — узнать о новостях из Петрограда и с фронта, разобраться в общем положении по городу, обменяться мыслями с товарищами, принять важнейшие решения. И они направились в Мариинский дворец.

Ho по Александровской улице то и дело — неся караульную службу в тревожную ночь — скакали конные патрули кирасиров и донцов, на перекрестках стояли заставы юнкеров, — и Бош с Пятаковым решили пробираться вдоль Владимирской горки прямо к Царскому саду.

Пятаков шел впереди, раздраженный, гневно фыркая.

— С твоей стороны это была вопиющая бестактность! — кипятился он.

— Что я прервала тебя? Прости, что так вышло, но ведь мы оба должны были выступать.