«От стремления к культурной самобытности Малороссии и от вопроса о ее областном самоуправлении следует строго отделить какой бы то ни было украинский сепаратизм, то есть стремление создать так называемое украинское государство. Совет университета святого Владимира считает своим долгом заявить, что попустительство российской государственной власти по отношению к так называемому украинскому движению он признает не только опасным для российских общегосударственных интересов, но и юридически недопустимым».

Закончив чтение и свернув листик в трубку, ректор разгладил одним движением бороду на два бакена и присовокупил:

— Господа! Еще никогда с кафедр университета святого Владимира не звучал малороссийский диалект, употребление просторечья в храме науки и культуры оскорбляет наш слух, и посему совет профессоров считает наиболее целесообразным покинуть стены своей альма–матер…

Под аплодисменты, свист и топот ног профессорский корпус университета, Политехникума, Коммерческого института и Высших женских курсов — почти в полном составе — тоже направился к выходу из актового зала.

Теперь в аудитории поднялись настоящие содом и гоморра. «Долой черную сотню!» — вопили одни. «Долой мазепинцев!» — орали другие. Хотя вышло не менее полусотни людей, однако народа в зале не убавилось: те, которые опоздали к началу и ждали за дверью в коридоре, теперь протиснулись внутрь зала. Студенты стояли в проходах между скамьями, расположились на окнах, уселись просто на пол перед кафедрой и на эстраде. Да здравствует единая, неделимая Россия — кричал кто–то. «Да здравствует самостийная ненька Украина!» — откликался другой. С задних скамей, прихлопывая в такт ладонями, пытались запеть: «Скажи–ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром… ”. С другого угла доносилось: «А вже років двісті, як козак в неволі…». О причине сегодняшнего собрания — Государственное совещание в Москве, забастовка в Киеве — было забыто. Теперь всех интересовал лишь один вопрос и господствовали только два изъявления чувств: национальный вопрос и чувства русского и украинского патриотизма. Тем временем на кафедре, оттеснив незадачливого докладчика, появилось лицо женского пола — и это сразу привлекло внимание бурлящей аудитории. Внешне сие лицо женского пола было весьма приметным. Стриженая, в круглых очках, в цветном жакете и мужской рубашке с галстуком, она размахивала зонтиком, требуя тишины. Была это хорошо известная не только в среде студенчества, но и во всем Киеве суфражистка Беленькая — с четвертого курса естественного факультета Высших женских курсов. Среди уличных мальчишек она была особенно популярна тем, что всегда ходила по улицам, держа под мышкой небрежно завернутую в рваную газету отрезанную человеческую ногу или руку, насмерть пугая этим всех встречных. Отрезанная от трупа нога или рука необходима была студентке–естественнице для научной препарации и изучения мышц и костей, но таскалась она с этой страшной ношей исключительно в целях демонстрации: курсисткам–естественницам не разрешалось работать в университетской анатомке, и девушкам, которые желали стать зауряд–врачами, приходилось выкрадывать через приятелей студентов–медиков или же за полтинник через сторожа анатомки унтера Юхима разные части человеческого тела. Каждый раз, когда в полиции или теперь — милиции на курсистку Беленькую составляли очередной протокол за ее непристойное поведение, она заявляла одно и то же: в своде законов Российской империи нет параграфа о запрещении носить под мышкой человеческие руки или ноги. Такого параграфа в самом деле в законе не было: Беленькую отпускали, даже не оштрафовав.

— Коллеги! — завопила пронзительным голосом суфражистка. — До тех пор, пока мужчина и женщина не будут юридически и фактически равноправными, не может быть и речи о свободе и революции! Я призываю всех лиц женского пола последовать примеру рабочих киевских, московских и петроградских заводов и объявить политическую забастовку протеста: не выполнять никаких обязанностей — ни государственных, ни общественных, ни семейных: не служить, не работать, не учиться, не вести хозяйство…

Она говорила уже под дружный хохот всего зала, но это нисколечко ее не обескуражило.

— А детей рожать?! — крикнул кто–то.

— И детей не рожать!

— А целоваться можно?

— Фребелички! — кричал кто–то. — Утрите ей носик и дайте ей соску!

Тысяча людей в зале просто ложилась от хохота, и, пожалуй, громче других слышались именно девичьи голоса: курсистки Высших женских курсов захлебывались от смеха.

Но вот, протаранив толпу, на эстраду выскочил высокий, статный, поджарый студент с черными на пробор волосами и черными пушистыми усиками, в узеньких, как щелочки, очках. Бесцеремонно, под еще более сильный хохот, аплодисменты и улюлюканье, он перехватил суфражистку за талию, легко поднял над землей — она успела лишь замотать ногами да взмахнуть зонтиком — и швырнул ее прямо в кучу слушателей, расположившихся на полу перед кафедрой. Возгласы возмущения, визг от боли, протесты потонули в шуме общего одобрения и хохоте.

Тем временем студент одернул черную косоворотку и уже стоял на кафедре, крепко ухватившись обеими руками за ее борта.

— Товарищи! — кричал он, покрывая общий шум своим пронзительным голосом. — А теперь, после цирковой интермедии, предлагаю вместо доклада провести митинг. Какие будут предложения относительно председательствующего на митинге?

Гомон затих, и со всех сторон понеслось:

— Ты и председательствуй!.. Пусть Картвелишвили и председательствует!.. Картвелишвили председателем!.. Нет, к черту — он сам большевик… Долой Картвелишвили!

Шумные прения из зала длились несколько минут, и в конце концов председателем митинга был все–таки избран студент Картвелишвили: поскольку между украинцами и русскими возникли раздоры, было весьма кстати поручить председательствование грузину.

Впрочем, доверие к председателю было недолговечным — он не успел даже предоставить кому–либо слово, первые же его слова как председательствующего на митинге снова вызвали бурную реакцию.

Лаврентий Картвелишвили, открывая митинг, сказал:

— Товарищи, мы собрались здесь сейчас для того, чтобы определить наше отношение к важным политическим событиям, назревшим в стране, — к намерениям реакции ликвидировать завоевания революции. Забастовка, которая нынче могучей волной катится по всей нашей отчизне, весьма показательна: трудящиеся не верят ни Временному правительству, ни социал–предателям, узурпировавшим руководство в Советах, ни тем паче гнусному сборищу плутократов, нагло именующих себя «Государственным совещанием». Мы, молодая интеллигенция нашего народа, должны быть единодушны в наших революционных стремлениях, ни в коем случае не сбиваясь на жалкие и мерзкие национальные распри, на которые спровоцировали нас эти бестии старого великодержавного режима, позволившие себе только что…

На этом — под новый взрыв свиста и аплодисментов — и закончилась вступительная речь только что избранного председателя митинга: как и бедолага докладчик, он допустил ошибку, даже две сразу — преждевременно определил свои позиции и в социальном и в национальном вопросах.

— Долой! К чертям! Заткнитесь! — понеслось со всех сторон.

А на кафедре возле председательствующего было уже сразу трое, требующих себе слова. Они орали:

— Долой председателя! Председатель не имеет права агитировать! Они с докладчиком — оба большевики! Это — лавочка!

Но на эстраду уже взобрался еще добрый десяток других, и они вопили:

— Дайте же председателю председательствовать! Пускай говорит до конца! Свобода слова! Свобода совести!

— Но ведь это же бессовестно! — визжали из кружка курсисток. — Бессовестно считать совестью народа немецких шпионов — большевиков. Они приехали из Германии в запломбированном вагоне! Совесть народа не с ними!

У двери стояли трое студентов и, сложив ладони рупором, скандировали дружно и громко — насколько у них хватало силы в глотках и легких: