Секс как предмет самоутверждения, что он еще жив, что не все еще потеряно.

– Где ты теперь собираешься работать? – спросила Анна, выключив фен и скинув халат с круглых загорелых плечиков.

Мигунов обводил ее глазами – эту деловую мечущуюся в утренней суете женщину, бегающую по квартирке в поисках той или иной тряпочки, когда на сборы и на чашку кофе у нее осталось только пять минут… Она была волнующе хороша в своем черном лифчике, она волновала, потому что сама была уверенна, спокойна, и Мигунов глядел на этот стриптиз наоборот, когда женской наготы с каждым движением становится все меньше и меньше, и отчетливо понимал, что видит ее неглиже в последний, может быть, раз.

– Пока что не знаю, но думаю, что без работы не останусь, – почти бодро ответил Мигунов.

Анна уже совсем одета.

Остановилась вдруг в проеме кухонной двери и сказала, задумчиво глядя поверх Мигуновской головы;

– Если сразу не предложили другого места, значит, не очень-то ты рейтинговый.

Мигунов покривил лицо, но ничего не ответил.

Анна, снова придя в движение, хваталась на кухне за все разом: и за банку с кофе, и за сигареты, и за дверцу холодильника…

– Знаешь, – сказала Анна, совершенно не глядя на своего визави, – на вечеринке в "Короне" нам лучше не быть вместе, понимаешь?

За беготней и за кухонной суетой она явно прятала свое смущение.

Все.

Она давала ему отставку.

"Неужели все так пошло, все так банально и так просто?" – мелькнуло в Мигуновской голове.

– Тебе и мне будет лучше, если ты туда не пойдешь, – сказала Анна, закуривая. – У меня там будут свои интересы, и ты…

– И вообще я буду тебя стеснять и компрометировать? – помог он Анне.

– Ну, в общем, что-то вроде того, – кивнула Анна.

Во дни несчастий интуиция работает особенно хорошо.

Он предчувствовал, что она его бросит.

Помолчали.

– Ты меня довезешь? – спросила Анна, ненатурально улыбаясь одним лишь ртом. – Или теперь у тебя отпала охота?

– Довезу, – угрюмо кивнул Мигунов.

Ему даже не хотелось теперь играть в бесшабашного пофигиста, которому все как с гуся вода.

Он нуждался в сочувствии.

Он нуждался в сексе, наконец.

А получил отлуп.

От ворот поворот.

Они заговорили только в машине.

Когда и ехать-то осталось всего ничего, пять минут с небольшим.

Но это был важный, очень важный, подводящий черту их отношениям, диалог.

– Ты сам виноват, – сказала Анна, – был бы ты моим мужем, я бы помогла тебе пережить твою отставку, я бы не бросила тебя. А так, ты же не захотел оформить наши отношения год назад, когда я этого так хотела, ведь правда?

– Ты мне мстишь таким образом? – промямлил Мигунов, глядя на заснеженную дорогу, набегающую под капот.

– Год назад я хотела стать твоей женушкой, и была бы тебе верной подругой, милый мой, а теперь не обессудь, ты выбрал свободу, вот и я ее теперь выбираю.

– Значит, бросаешь друга в беде? – скривив лицо в неправдоподобной улыбке, спросил Мигунов.

– Такова селяви наших джунглей, милый, – ответила Анна, уже раскрывая дверцу, – но не расстраивайся, Мигунишка, черная полоса кончится, будет белая…

Она вышла.

И он долго глядел Анне вслед, покуда она не скрылась за стеклянными дверьми АСБ-2…

Один, один, совсем один, – вспомнил Мигунов глупый анекдот про грузина.

Один, один, сафсэм адин!

Дочь Вера Мигунова О том, что отца сняли с работы, Вера узнала за завтраком от матери.

А той ее муж сказал – Владимир Александрович.

Владимир Александрович всегда по утрам за завтраком "Эхо Москвы" слушал.

Он был прорабом и строил теперь какой-то мост на четвертом транспортном кольце.

Во второй раз мама вышла замуж с понижением.

Но зато Владимир Александрович был надежный.

После того, как отец от мамы ушел, у мамы развились комплексы.

Она все время говорила Вере, что главное в доме – не то, чтобы с мужем было интересно, а главное, чтобы в семье был душевный комфорт. А именно уверенность в том, что от тебя не уйдут, что тебя не бросят, и дает этот самый комфорт.

Мама всегда подчеркивала свою индифферентность к делам Мигунова. И смотреть программы "Норма Ти-Ви" у них в доме считалось чем-то вроде дурного тона. Но, тем не менее, когда после очередных свиданий с отцом Вера рассказывала матери о новых успехах своего папашки, о его новых поездках, о его новых машинах и увлечениях, мама слушала с явным интересом, хотя и поджимала губы в презрительной гримаске…

Да…

Конечно, Владимиру Александровичу с его строительным институтом да прорабскими привычками было далеко до папки. Далеко в смысле "культур-мультур", как любил говорить папа.

С папой маме было куда как интереснее, она с ним и в Большой зал Консерватории, и в Большой театр, и на все эти тусовки до какого-то времени ходила, пока Мигунов не перестал ее брать, "чтобы там с блядями беспрепятственно отираться", как говорила мама, презрительно поджимая губы…

Вере было пятнадцать, когда папа окончательно от них ушел.

Переживала она это тяжело.

С одной стороны, маму было бесконечно жалко, а с другой стороны, папка был для Веры всегда воплощенным совершенством, собравшим все те мужские качества, которыми восхищалась девичья душа.

Спасибо маме, она не препятствовала их с папой контактам.

Спасибо ей.

Да и от злобных комментариев и от горьких резюме при дочери мама воздерживалась.

Поэтому Верочка Мигунова почти что ни капельки в папке своем не разочаровалась.

Часто ездила к нему и на его квартиру, и в Останкино на работу. Да и за границу он дочку раза три с собой брал, во Францию, в Канны да в Америку, в Лос-Анжелес дочуру свозил, и мама не возражала, потому как разве дядя Володя свозит на свою прорабскую зарплату? А дочери для университета нужны и языки, и кругозор, и чтобы комплексов не было перед сверстниками!

В общем, за дядю Володю… пардон, дядей Володей Вера его никогда не называла, маминого мужа она сразу стала называть только по имени-отчеству, итак, за Владимира Александровича мама вышла с явной потерей качества, с явным понижением в статусе… И мама изменилась в этом новом браке.

Мама как-то разом воинственно опростилась.

Она стала интересоваться только бытом – только дачей, только уютом в квартире…

Даже кошку завела. Пушистую, с плоской мордой.

Мама очень ревновала свою дочь к папиным подаркам, но никогда против них не возражала.

Понимала, что не по карману ей с прорабом Владимиром Александровичем послать Верочку в школу тенниса в Испанию на три месяца, где один семестр стоил семь тысяч евро. И папочка Мигунов посылал любимую дочурку – пусть порезвится там, в Сен-Жеральдино на зависть школьным подружкам!

Вот и нынче: обещал Верочке на девятнадцатилетие, к окончанию второго курса новенький автомобиль. Пежо двести шестое. И впервые в жизни – не выполнил своего обещания.

День рожденья уже миновал, а машинку папа не купил.

А Верочка-то уж поспешила расхвастаться подружкам, вот кстати и права водительские получила. Теперь папочка машинку подарит – поедем по Москве кататься!

Верочка выросла девочкой серьезной.

– Выперли Мигунова твоего, поперли его, не все коту масленица! – не скрывая злорадства, сказала мама, едва Верочка выползла на кухню.

– О чем ты? – спросонья еще ничего не понимая, переспросила Вера, машинально проверяя руками, хорошо ли запахнут халат, потому что Владимир Александрович еще не ушел на свою стройку, а Верочке после утренней ванны так хотелось кофе, что дожидаться ухода отчима было просто невмоготу.

– О чем, о чем? Да про папашу твоего по еврейскому радио в новостях только и говорят, – хмыкнула мама и с победным видом поджала губы, будто к справедливой по ее мнению отставке бывшего мужа и она руку приложила. Анна Аркадьевна плотной завесой крутилась по их тесной кухоньке, и, отчаявшись сразу прорваться к плите с вожделенной порцией кофе в мельхиоровой турке, Вера была вынуждена присесть к столу, дожидаясь, покуда мать не докормит своего Володю.