Аннализа слушала старика как бы в религиозном экстазе, следя за ним ханжески-восхищенным взглядом. А Самуэль продолжал:

— Подумай, Армандо, ведь некоторые галереи и аукционы пользуются весьма солидной политической поддержкой, которую они получают за посредничество в финансировании политиков.

— А как это делается? — спросила Джулия, предупредив вопрос комиссара.

— Намного проще, чем может показаться. В этом случае тоже может выступить посредник, например, владелец картины, приписываемой Караваджо или еще какому-нибудь известному художнику. На самом же деле — это просто подставное лицо, которое и выставит полотно на аукционе. Естественно, постараются, чтобы картина по крайней мере соответствовала-школе Караваджо и могла «играть» на аукционе. В день распродажи аукционист, с согласия подставного лица, поднимет цену ну, скажем, до пяти миллиардов лир, что и будет уплачено одной из компаний, находящихся в зале, которая вполне легально (якобы) уплатит затем какую-то долю в пользу какой-нибудь партии. «Караваджо» на самом деле стоил всего десяток миллионов. Посредник получил сотню, несколько сотен пойдет потворствующему этой операции аукциону, а оставшиеся четыре миллиарда с мелочью — партии или коррумпированному члену парламента.

— А зачем же аукциону играть в такие игры, зачем рисковать? — удивился Ришоттани.

— Если идет крупная продажа по высоким ставкам, то это обычно связано с фирменным, известным аукционом. Все очень просто: в нашей профессии всегда, и притом в огромных количествах, нужны наличные, а компромисс открывает доступы к крупным кредитам, благорасположению политиков и благосклонности печати. Кроме того, не забудь о невероятной «бесплатной» рекламе аукциона, где был продан Караваджо, потому что подозревающая, недоверчивая публика все равно кончит тем, что поверит в подлинность картины: пять миллиардов за сомнительную вещь не платят. Дорогой мой Армандо, мир искусства — это старый потаенный мир, который в этом современном мире, привыкшем к огням рампы, может выжить лишь с помощью интриг и предательства. Как и у айсберга, все самое интересное этого мира скрыто от глаз. Прежде чем наша работа вновь обретет доверие и начнет процветать, не опускаясь до компромиссов, боюсь пройдет вечность.

Хорошая кухня развязала язык старому Самуэлю. Комиссар давно заметил эту слабость и всемерно старался ее использовать. Он даже подумал, что это его наблюдение может оказаться небесполезным и для его практики. Он интересовался не только историей стилей и возможностью отличить подлинник от фальшивки; его необычайно интересовала также процедура приобретения и продажи особо ценных предметов антиквариата. Но завтрак окончился, а с ним и разговор. Старик предложил вернуться в гостиницу, передохнуть и вновь встретиться в шесть вечера, чтобы закончить осмотр. Ришоттани, Джулия и Самуэль направились в «Эксельсиор», Аннализа и Чезаре решили немного прогуляться.

Когда они вошли в номер, Джулия кокетливо приподняла юбку и спросила:

— Тебе нравятся мои трусики, Армандо? Для тебя купила.

Его взгляд скользнул по ее ногам, обласкал бархатистую плотность бедер. Восторг охватил его. Он лишился дара речи и почувствовал, как кровь ударила в виски. Ему захотелось овладеть ею, проникнуть в нее, исчезнуть в ее чреве, стать эмбрионом. Он чувствовал к Джулии нечто такое, что никогда и ни к кому не чувствовал и не почувствует, потому что знал — она его последняя любовь, последний заслон на пути к смерти, последняя женщина из страны грез. Какое-то отчаяние было в этой его страсти, отчаяние и надежда, которые сменяли друг друга с ритмическим постоянством медленно раскачивающегося маятника. Армандо понимал, что между ним и смертью оставалась только Джулия с ее крепким гибким телом, Джулия, возвращавшая его к жизни и вновь дарившая ему молодость, мечты, Джулия пугающая и вселяющая мужество, вызывающая сомнения и тут же рассеивающая их, заполнявшая каждый миг его жизни, не покидавшая его ни в надеждах на лучшее, ни в отчаянии.

Пока Армандо одолевали все эти мысли, Джулия тихонько застонала от удовольствия. Армандо вдруг охватило какое-то неистовство. Иссякли они одновременно и, обессиленные, долго лежали в абсолютной тишине. Они проснулись через несколько часов. Джулия сказала:

— Ты самый необыкновенный из моих любовников. Теперь я знаю, — добавила она со смехом, — что трусики тебе действительно понравились. — Она посмотрела на часы. — Без десяти шесть. Давай-ка быстренько приведем себя в порядок. Старик ждет.

Они встретились в холле гостиницы и вновь направились к палаццо Строцци. Самуэль воспользовался тем, что Джулия задержалась у одной из витрин и угрюмо шепнул Армандо: «Не слишком-то изматывай ее. Запомни: на сильном солнце сгорают, но не загорают», — и довольный рассмеялся. Армандо подумал, что от этого старика, постоянно смотрящего в землю, ничто из происходящего на земле не ускользает.

Осмотр они начали с первого этажа. К Самуэлю подошел маленький, пухленький симпатичный антиквар с сережкой в ухе и стал рассказывать ему все последние сплетни и новости. Он говорил и без умолку злословил о других антикварах. Он рассказал об одном таком из Неаполя, который, устав собирать огрызки конфет, перемазанные помадой, которые оставляла после себя одна антикварша, в которую он влюбился без взаимности, тут же утешился с другой, старше его на пятнадцать лет. Она занималась старинным серебром. А еще одного архитектора видели, когда он выходил из гостиницы с молодой женой палермского антиквара, оформлением стенда которого он занимался с особенным вниманием, чтобы супруга смогла достойно оценить его художественный вкус.

Наконец им удалось отделаться от этого болтуна, и они направились к бару, чтобы выпить аперитив.

— Ничего не скажешь, — начал Самуэль, — выставки в палаццо Строцци прекрасны, но, с одной стороны, вы рискуете усохнуть от жажды, а с другой — отравиться сплетнями. Сам я в этом плане — просто катастрофа. Наевшись сплетен, я уже их не помню, путаю и через несколько дней могу поведать, что узнал от такого-то, будто один антиквар из Палермо собирал огрызки после одной венецианки, а мебельщик из Неаполя прекрасно ладит с мужем палермки и так далее. Но зато у меня есть своя теория: вся история, в конце концов, всего лишь итог всей полуправды и полулжи, изобретенной человечеством. А легенды украшают историю.

— Комиссар Ришоттани! — оторвал его Марио от размышлений. — Комиссар Брокар на второй линии!

— Алло, это вы, мосье Ришоттани?

— Добрый день! Как дела?

— Хорошо, спасибо. Добрый день, Брокар! Я все по тому же делу Рубироза. Наконец-то появился след, и я могу заранее сказать, что, по-моему, связь о которой мы подозревали, действительно существует. Вы меня слушаете, Брокар?

— Je vous ecoute. [13]

— На автостоянке туринского аэропорта мы обнаружили труп одного контрабандиста. Его смерть совпадает с преступлением на вилле Рубироза. Убитый, некто Игнацио Граделлини, почти наверняка был замешан в переправке картины Рембрандта. Мы допросили жену Граделлини, и она вспомнила, что посредник по контрабандной переправке груза во Франции — директор одной из известнейших художественных галерей. Попробуйте раскопать что-нибудь в этом плане и — как знать? — может вдруг и появится эта картина вместе с объяснением многочисленных «почему». А как продвигаются дела в связи с прошлым Рубироза?

— В настоящее время я восстанавливаю прошлое Франческо Рубирозы, — ответил Брокар. — Он, действительно, был интересным типом. Отчет пришлю, как только закончу это дело, а пока пущу кое-кого по следам посредника. Позвоню, как только что-нибудь узнаю.

— Послушайте, Брокар, у меня появилась теория, может, абсурдная, но как знать? Вам не кажется, что все эти преступления могли зародиться в кругах гомосексуалистов?

— Все возможно, — ответил Брокар, — но почему тогда директора галерей и у Самуэля и Франческо были гомосексуалистами?