— Вы только посмотрите на этого неотесанного мужлана, на этого полуграмотного невежу, который называет себя архитектором! Он, дай Бог, с трудом закончил пятый класс, едва умеет читать и писать а уже мнит себя хозяином палаццо Строцци. Научился бы сначала себя вести, хрен моржовый…

— Самуэль, — пропищала Аннализа, — прошу тебя, успокойся. Тут дети, и потом, тебе вредно. Врач ведь сказал: никаких волнений.

— Да пусть этот барахольщик идет себе подальше, к кринолинам, тряпкам, кружавчикам и истерикам. Понимаешь, Армандо, — продолжал он, — эти педики всегда меня раздражали. Подумать только: этот отвратный и вульгарный недоучка разорил несколько своих любовников, на все четыре стороны расшвыряв их состояние, и теперь, как человек, страдающий манией величия и многими пороками, чтобы обеспечить собственную старость, сожительствует с одной французской аристократкой. Эта богатейшая вдовушка так непробиваемо глупа, что считает за огромную честь иметь рядом такого «рыцаря», как Бардорацци. У нее есть сын, которым она не занимается, и три пса, которых она обожает. Но самый здоровый и опасный — это четвертый пес, Бардорацци, который принюхивается к ее деньгам и к сыну. Ну, ты можешь вообразить себе что-нибудь глупее? Я уж не говорю о вреде, который все они приносят делу! И после всего этого Аннализа хочет, чтоб я не волновался! Знаешь, что я тебе скажу? Это мерзопакостное «третье измерение», как ты их называешь, мне уже все яй… пардон, мозги проело, потому что у них все недостатки и женщин и мужчин без достоинств последних. К тому же менструируют они до тридцати дней в месяц.

— Согласен, Самуэль, — вмешался комиссар, чтобы успокоить страсти. — Но не будешь же ты утверждать, что все они одинаковы. Были среди них и блестящие архитекторы, и великие художники, как, например, Караваджо и Леонардо да Винчи, и…

— Да о чем ты говоришь? — прервал его старик, еще более распаляясь, — Караваджо, Леонардо и другие! Ведь это гении, явление особое. Я же тебе говорил: им все позволено. Они не принадлежат к обычной толпе. Это творческие личности; обычные мораль и предрассудки их не касаются, и их не занесешь в общий список. Они переворачивают, ломают, преобразуют мир, намечают новые, неисследованные пути, открывают новые горизонты, а ты сравниваешь их с этими подонками, со слизняками, которые коптят небо только благодаря глупости женщин, которые из чистого тщеславия уже никак не могут не платить бешеных денег за их так называемые «драгоценнейшие» советы, они им объясняют, как расставить четыре букетика цветов в центре стола, как натянуть тент на балконе, куда поставить современный комод, который будет шикарно — или, наоборот, «шокарно», — диссонировать со всем остальным. Давай сменим пластинку, а то у меня уже мозги раком, — закончил старик и, взглянув на Джулию, которая шла чуть впереди, добавил:

— Боже милосердный! Ну как можно любить мужчину, когда существуют такие создания, как твоя Джулия!

— Вот в этом я целиком и полностью с тобой согласен!

Незаметно, за разговором, они прошли через весь этаж. Чезаре стал жаловаться на скуку и сказал, что хочет есть. Аннализа предложила зайти в «Коко Леццоне», типично тосканскую тратторию с домашней кухней, которая понравится Чезаре. От выставки до траттории было всего-то метров сто. Они сели за простой деревенский стол, и после первого блюда и первых глотков вина усталость, недовольство и скука постепенно прошли.

— Скажи мне, Самуэль, кто занимается перевозками антиквариата? — спросил Армандо. — У нас столько разговоров о том, что из Италии запрещен вывоз произведений искусства, а с другой стороны, импорт ведь очень дорого стоит. Я право, не уверен, что все на выставке представляет действительную ценность, однако, надо сказать, что тут просто изобилие товара. Как он сюда попадает?

— Запомни, Армандо, если когда-нибудь, когда меня уже не будет на свете, ты услышишь, как говорят: «Неисповедимы пути Господни, но пути искусства — тем более», вспомни обо мне, потому что это я придумал. Ты, дорогой, еще не вполне осознал, что Италия — это демократическая республика, самая демократическая в Европе, до такой степени демократическая, что порою кажется, будто живешь при диктатуре, и когда поймешь это, тебя охватит невольная дрожь. Законы, регламентирующие импорт и экспорт ценностей культуры, были приняты не во имя гражданских свобод и соглашений Общеевропейского рынка, а прежде всего, во благоудовлетворение демагогии левых партий, которые сами не замечают фальши в собственной игре. Они хотят научить играть людей, не понимающих и не желающих понимать музыку, и зачастую даже не подозревающих о ее существовании. — Самуэль напустил на себя обычную презрительность человека, не понимающего этого мира. Ришоттани всегда при этом нервничал, но, будучи человеком скромного происхождения, с трудом переносил эти boutades [11]и не знал, как на них реагировать. — Это все равно, что предложить ослу икру. Да дай ты ему привычное пойло из отрубей, а уж если совсем хочешь осчастливить — морковку, ну, а для полного счастья — сельдерей. Понимаю, сейчас ты скажешь, что я — фашист.

— Да, уж никак не скажешь, что ты социалист, дорогой Самуэль.

— А бог с ними, — с досадой перебил старик, — но ты ведь знаешь литературу. Не помню, кто из великих сказал: «Не коммунист в двадцать лет — человек без сердца, но коммунист и в сорок — совсем уж безмозглый…»

Комиссар не нашелся, как возразить и примирительно произнес:

— Ладно, оставим философию и политику и вернемся к делу. Как же все-таки приходит сюда весь этот товар?

— Да как обычно. Иногда через посредника, человека вне всяких подозрений и коммерчески безупречного, нотариуса незаконности. Он обязуется дать водителю премиальные за транспортировку товара, удержав в свою пользу лишь небольшой процент. Отношения между посредником-клиентом и посредником-водителем — рукопожатие. Водитель никогда, или почти никогда не знает клиента, и наоборот. Единственный, кто в курсе всего, — это посредник. В случае непредусмотренного таможенного досмотра, он постарается как можно больше молчать. Если товар арестуют как, контрабанду или из-за формальностей, — ну, например, бумаги неправильно оформлены, — тогда посредник, проконсультировавшись с клиентом, подключит к делу юристов. Может быть и иначе: товар будет неопределенное время находиться на таможенных складах до выяснения, кто его адресат или отправитель. Самое забавное, что многие предпочитают именно этот способ транспортировки. Он намного быстрее законного, скандально известного своими бюрократическими проволочками. Представители Министерства культуры и Департамента изящных искусств появляются на таможне не чаще, чем раз в два месяца, чтобы проверить, почему это груз залежался. У нас, дорогой Армандо, так же, как и в промышленности, живучей и процветающей благодаря низкооплачиваемому труду и теневой экономике: нелегальность способствует процветанию и помогает исправить ошибки политиков, умерить вредные последствия их партократического эгоизма и глупости. Следует, наконец, избавиться об бесплодной партийной деятельности, которая всегда является самоцелью и совершенно бесполезна для страны. Как видишь, наши методы достижения целей далеко не ортодоксальны.

— Таким образом, ты подтверждаешь, что итальянцы только и делают, что нарушают законы. Тем и живут.

— Снова ты показываешь худшую сторону своей личности — полицейскую. Не забывай: Quod licet bovi, non licet Jovi [12]. Я еще раз повторю: народ всегда останется тем, что и есть, при любом строе и во все эпохи. Ты достаточно хорошо знаешь историю, чтобы понять: не народ ее пишет. Он от нее только страдает. Я так скажу: творить историю — это дело элиты, политической или финансовой, или и той и другой, или еще какой-то, — неважно, но всегда элиты, элиты интеллектуальной.

— А куда ты поставишь французскую революцию?

— Куда следует. На свое место. Французская революция начинает историю буржуазной элиты, т. е. буржуа, заменивших дворянство, а лучше сказать власть дворянства над народом. Но давай снова оставим эту дискуссию и вернемся к нашему посреднику. Это ведь основное действующее лицо в нашей отрасли. Без него такие страны, как Италия и Франция, где правит утопия, кончили бы параличом. Дорогой Армандо, тебе просто повезло, что твоя профессия позволяет чисто по-манихейски отличать добро от зла. С одной стороны — воры и убийцы, с другой — не воры и не убийцы. В моем мире все немного сложнее и неопределеннее, туманнее, здесь понятия добра и зла как-то теряют четкость и очертания и превращаются в некий симбиоз, когда все возможно до такой степени, что можно утверждать истину в качестве ее же отрицания.