Это был клинч.

— О'кей, ты победила, — вздохнула Киёхимэ. — До встречи в «Аду».

Бегом вернувшись к себе, она быстро приняла душ и натянула костюм для диско — естественно, черное трикотажное мини-платье без плеч. Так, любимые ярко-розовые кроссовки, чтобы ехать в поезде, красно-черные перепончатые босоножки на высоких каблуках для танцев (их суем в сумку). Туда же, в черный большой рюкзак фирмы «Ланком», отправляется все, что может понадобиться в течение рок-н-рольной ночи: деньги, лосьон для полоскания рта, ночная рубашка, плащ, пара трусиков, плеер, кассеты, пачка презервативов и захватывающее чтение в поезд — свой дневник.

Оставив Дайдзо записку: «Ушла к Элали, буду там ночевать, вернусь утром» и указав в ней номер сотового телефона Элали, Киёхимэ отправилась в путь: к вокзалу Камакура-Северный.

Стояла одна из тех дивных июньских ночей, когда воздух тонко благоухает цветами, растущими вокруг храмов, и близким, хоть и невидимым глазу, морем. Киёхимэ не повернула на ведущую прямо к вокзалу дорогу — сначала ей было необходимо кое-что выяснить. Сон о драконе-разрушителе все еще казался настолько реальным, что она опасалась, а не произошло ли все увиденное в каком-то таинственном, метафизическом или астральном измерении. Прежде чем кинуться навстречу наслаждениям осуществившейся хэви-метал мечты, она должна была убедиться, что Анчин жив и здоров.

Старинные деревянные ворота храма, при котором жил Анчин, были уже закрыты на ночь, но рядом виднелась калитка доя тех, кому случится припоздниться: низенькая, под стать ребенку. Киёхимэ скользнула в эту игрушечную дверь, которой не следовало бы скрипеть так громко. Никогда прежде она не бывала на территории храма, занимавшего почти акр земли, но что-то вроде памяти или интуитивного знания подсказывало ей, где что. Подойдя к металлическим бакам-хранилищам, она увидела, что они точно такие, как и во сне. На ощупь баки были прохладными, и, когда она осторожно приоткрыла их, один за другим, внутри не оказалось ничего, кроме зерна. Ни измельченных костей, ни зубов, ни дымящейся плоти.

Это было то доказательство, которое ей требовалось. Полностью успокоенная, Киёхимэ двинулась уже было к воротам, но вдруг услышала голос, ритмически выпевающий какие-то молитвенные звуки. Это была Сутра о Сути Великой Мудрости, которую она в детстве каждое утро слушала перед домашним алтарем. Киёхимэ сначала узнала слова, потом голос и поняла, что должна пойти и увидеть его: в последний раз.

Анчин читал буддийские молитвы в помещении, отведенном ему для сна: маленьком флигеле с круглыми окнами, построенном на задах кухни (как старший среди монахов, он давно уже распростился с аскетически суровой спальней, где молодые монахи спали рядком на соломенных матах, словно сардинки, не совсем еще приобщенные к благодати). Подкравшись поближе, Киёхимэ смогла увидеть его в открытом окне: сильный торс, обтянутый кожей красивый череп. Слава Создателю, эта кожа была цела! Хотя все страшное происходило всего лишь во сне, Киёхимэ ощущала, что непонятным образом близко соприкоснулась с темными сторонами жизни, и теперь радовалась, что и сама она, и Анчин невредимы.

Глядя на строгий профиль поглощенного молитвой монаха, она больше не чувствовала приливов эгоистичной девчоночьей жажды, требующей немедленного утоления, а испытывала глубокую нежность и искреннее желание, чтобы, следуя избранному пути, он обрел совершенство и счастье.

— Я всегда буду влюблена в тебя, — прошептала она, поворачиваясь, чтобы уйти, но уже в этот момент понимала, что это, скорее всего, не так.

Избранный ею путь лежал вниз по холму к Камакура-Северному, а оттуда в Токио, в Роппонги, к полной невероятных обещаний «адской» ночи в компании ярких, свободных, красивых американских рокмэнов. Но сон все же не оставлял ее, струился горячей лавой по жилам, и, внутренним оком разглядывая дракона, которым она, пусть лишь в мыслях, была, Киёхимэ вдруг ахнула.

Татуировка! Конечно. Сон был посланием. Она родилась в год Дракона, и ей предназначено иметь дракона в виде татуировки. Ей даже понятно где: на спрятанном от глаз треугольничке кожи у основания позвоночника, там, где его будут видеть только любовники, доктора, массажисты, прислуга. И уж конечно, болтливые слуги донесут новость о скандальной картинке до Дайдзо Така, который выйдет из себя и будет стучать кулаками о стены.

Перспектива была поистине восхитительной: последний удар по всем планам о благородном браке. И все-таки, предаваясь шутливым фантазиям на украшенной клумбами с геранью железнодорожной платформе, и даже потом, усевшись в скользящий, платинового цвета поезд, мчавший ее навстречу «самому фантастическому вечеру в истории человечества», Киёхимэ все же была далека от обычно ей свойственного бесшабашного, жадно приветствующего ночное веселье настроения. Напротив, она ощущала себя странно спокойной, вдумчивой, умудренной.

«Может быть, — промелькнуло в мозгу, — это первые признаки зрелости?» Мысль напомнила ей о суждении, где-то прочитанном и переписанном в свой дневник. «Взросление — это танец на манер мамбы или ча-ча-ча: шаг вперед — два назад. И задача состоит в том, чтобы научиться извлекать удовольствие из движения в обе стороны». Да, именно так. Неудача с Анчином была, конечно же, шагом назад, но дала опыт, благодаря которому она стала взрослой женщиной или, как минимум, взрослой девушкой.

Тут ей припомнилась еще одна фраза, то ли прочитанная, то ли услышанная с экрана: «Ночь молода, и я молода тоже». Вдруг, так же неожиданно, как она превратилась в сжигающего плоть дракона, Киёхимэ вернулась к себе, легкомысленной и жизнерадостной. Вытащив плеер, она вдела наушники, нажала на кнопку и начала подпевать своему доброму старому гимну:

— «Попробуй превратить ночь в огонь!» — отлично! — громко сказала Киёхимэ, проносясь мимо мелькавших за окном темных пригородных деревушек. Добавить к этому было нечего: симметрия, которую иногда дарит жизнь, чересчур хороша, чтобы пытаться объяснять ее словами.

Время — около пяти часов дня, место — кафе неподалеку от Гиндзы, интерьер — в стиле рококо, освещение — цвета лимонного мармелада. «Веками японцы считались изысканно вежливыми, — говорила она, Живая Легенда, своим хрипловатым и все-таки музыкальным голосом, — но, не пробыв в этой стране и недели, я поняла, что чаще всего эта так называемая учтивость — всего лишь соблюдение формальностей».

Сидя напротив, Спиро Сугинами молча слушал. Кроме всего остального, Живая Легенда платила ему и за это: слушать, кивать и — как он в тайне подозревал — красиво смотреться в золотом свете близящегося вечера, демонстрируя соединение греческих и японских черт в архаичном, геометрически четком рисунке, напоминающем и о поэтах-воинах, и о любвеобильных богах. По природе Спиро был разговорчив, иногда даже болтлив, и сейчас прилагал большие усилия, чтобы рот оставался закрытым. Налетавшие на него приступы неудержимой откровенности он относил за счет своей греческой крови, а уклончивость поведения в обществе и некоторую сдержанность всегда объяснял словами: «Что вы хотите? Я же наполовину японец». Подчас ему очень хотелось быть чем-то одним: чистокровным японцем, греком, шотландцем или нигерийцем, в другие минуты казалось, что и любая кровь — чистая, но чаще всего он жалел, что не может похвастаться еще более пестрым соцветием предков: тогда все чудачества и все промахи можно было бы смело отнести за счет разных генов.