Как и Лафкадио Хёрн, Спиро Сугинами был сыном гречанки, но отец его был японец. В начальных классах калифорнийской школы его звали Зорбой-Япошкой, в средних, когда он вытянулся и начал делать успехи в тяжелой атлетике, прозвище изменилось на Зорба-Давай, что, с точки зрения расистских обзывалок, свидетельствовало, как он полагал, о повышении в ранге. Теперь он был высок, мускулист и на редкость хорош собой, и называли его Спиро или Сугинами-сан. Вырос он в Редвуд-сити, колледж окончил в Пало-Альто и провел бурную молодость (разбросал рисовое семя, как шутил он, с ранней юности осознав ценность самоиронии и превентивной зашиты) в Сан-Франциско. Внутренне ощущая себя обычным калифорнийцем, он, хоть и бегло говорил по-японски, в Токио был не менее инородным, чем оказался бы, скажем, на Марсе. И даже более, так как с Марсом, его лилово-серыми морями, безжалостными пустынями и множеством светящих ему лун он чувствовал какую-то таинственную связь. Проработав несколько лет техредом издаваемого в Нью-Йорке журнала «Мир путешествий», Спиро вдруг взял и махнул в Японию, чтобы (как он это обозначил) подышать воздухом предков. Там, в Токио, он однажды разговорился в метро с обаятельной женщиной лет шестидесяти пяти, которая оказалась жительницей калифорнийского города богачей Атертона, вскричавшей (узнав, откуда он): «О! Так мы же соседи!» В ответ Спиро вежливо улыбнулся. Да, между нами всего лишь две мили и сто миллионов долларов, промелькнуло в мозгу. «Соседка» пригласила Спиро на посольский прием, и он пошел — в чистом виде из любопытства. Среди гостей присутствовала давно интересовавшая его своими книгами писательница. И когда не в меру резвая тартинка с икрой выскочила у нее из рук прямо на абиссинский ковер, Спиро помог благополучно отчистить запачканное место и получил предложение стать помощником-секретарем.

Работа была интересной и выгодной. Границы обязанностей — несколько расплывчатыми. В первое время все это доставляло одно удовольствие, но месяц назад как-то днем он вдруг увидел в своей патронессе притягивающую к себе обольстительную женщину (все это происки моей самурайской крови, эгейских гормонов и легкомысленного характера, причитал он), и с этого момента жизнь превратилась в вихрь бессонниц, головокружений, приступов удушья и нервных стрессов.

«Такое чувство, словно бы у меня в сердце пчелиный улей», — пожаловался он своему приятелю Гуннару Наганума, полушведу-полуяпонцу, переводчику Службы новостей компании «Кёдо».

«Попей каламиновую микстуру», — посоветовал лаконичный Гуннар.

Живую Легенду — как ее неизменно именовали в англоязычных газетах, хотя сама она всегда вздрагивала от этого титула, — звали Урсулой Мак-Брайд, но она пользовалась псевдонимом Мурасаки Мак-Брайд и целых тридцать лет жила в Японии, куда приехала двадцатилетней девушкой. Свою первую книгу «Кипящее сердце» — ярко окрашенный эротикой гимн гостиницам на горячих источниках — она выпустила, когда ей было двадцать пять (возраст, в котором Спиро Сугинами пребывал ныне), и с тех пор неизменно публиковала по новинке в год. Почти все они становились бестселлерами в Японии и находили вполне достойных читателей в США: японофилов, японофобов, а также публику с широким кругом интересов, которую восхищали интимные откровения и острые наблюдения над японской культурой. Писала она и беллетристику — странные истории о трагической любви, жестокой судьбе и вмешательстве паранормальных явлений, похожие на книжки из серии «Загадочное». Героини этих романов пили сухое шампанское, лакомились темно-коричневыми шоколадными трюфелями и бродили по полям цветущих люпинов, а герои спускались к завтраку в смокинге и облачались в юбку шотландского горца, ложась в постель. Все это было забавным, затейливо-незатейливым чтением, но, поскольку вещи, написанные автором в серьезном жанре, пользовались солидной репутацией, критики благосклонно оценивали ее неприхотливые фэнтези как аллегории, параболы и метафоры, раскрывающие карнавальную абсурдность бытия. Успех в работе сделал Мурасаки Мак-Брайд в разумных пределах богатой и относительно счастливой. Она ни разу не была замужем, но даже и чопорная японская пресса вынуждена была признать, что она чересчур привлекательна, чтобы именоваться Старой мисс — японским эквивалентом того, что на Западе жестко клеймят словами Старая дева.

А на фабрике сплетен, обслуживающей иностранную колонию Токио, с грубоватой фривольностью намекали, что Мурасаки Мак-Брайд — нимфоманка: неутомимая соблазнительница, которая мало интересуется романтикой, а просто «пользуется мужчинами для удовольствия» и, пресытившись, тут же бросает. Но кроме конвертов, надписанных мужским почерком с пометой «в собственные руки», «лично», «частное», да двух-трех огромных и дорогих букетов тропических цветов, доставленных посыльным «Цветочных композиций Арисугава», Спиро не замечал за своей неутомимо работающей патронессой никаких примет пожирательницы мужчин. И все-таки эти домыслы волновали.

Еще раз пригубив чай («Эрл грей», два куска сахару, полкувшинчика сливок), Мурасаки Мак-Брайд продолжила свой монолог. «Тысячу лет назад, впервые приехав в Токио, я ожидала потрясения от встречи со знаменитой японской вежливостью и в высшей степени удивилась, когда обнаружила, что почти незнакомые люди то и дело, без всякой договоренности, заявляются к тебе в любой час: например, когда ты садишься обедать, или готовишься принять ванну, или уже укладываешься в постель. Конечно, и американцы все это проделывают, но от японцев я ожидала несколько большей чуткости. Да и нельзя сказать, что они ведут себя так только с варварами иностранцами. Мне не раз приходилось слышать о неверных мужьях, которые как ни в чем не бывало заявлялись домой после десятилетнего или двадцатилетнего отсутствия. Ни разу не позвонив, не прислав даже жалкой открытки, они просто беспечно появлялись на пороге: «Вот я и дома! Вода в ванне — горячая?»

— Мне хочется рассказать вам одну историю, — начал Спиро. На самом деле ему хотелось сказать: «По-моему, я люблю вас, уверен, что хочу. Никто никогда не притягивал меня так, как вы. Это и для меня неожиданность, в мечтах я обычно видел себя с высокой молодой блондинкой, этакой смесью валькирии с топ-моделью, но теперь все мои фантазии вертятся только вокруг нас двоих. Я мысленно вижу нас в овеваемой морским воздухом комнате старого отеля на каком-нибудь известково-белом греческом острове, ну, скажем, на Миконосе (как в «Волхве» Фаулза), в царстве лазурного неба и лениво плещущего океана, где мы сплетемся воедино, как двухголовое существо с одной общей душой, тяжелодышащая гидра, пронизанная отчасти эллинской страстью. (Проищу прощения, я знаю, как ты ненавидишь аллитерации и гиперболы, которые ты называешь симуляцией поэзии, но что же делать? Я — грек, я — японец,я такой, как я есть, люблю яркость, хлещущую через край, и хмельной звук, продолжающий отдаваться эхом.) И не надо сомнений по поводу пресловутой разницы в возрасте. Со следующего года она всегда будет меньше, чем половина твоих лет, и я обещаю, что буду заботиться о твоей старости, хотя уверен, ты или переживешь, или бросишь меня».

Но, конечно, ему было не выговорить этих решительно неуместных слов, и он скромно продолжил:

— Ваше упоминание о неверных мужьях, которые исчезают невесть куда, а потом появляются как снег на голову, заставило меня вспомнить историю о призраке, которую некогда рассказывал мой отец. Он не сам сочинил ее. Скорее всего, прочитал в какой-нибудь пропылившейся старой книге, но кое-какие детали додумывал от себя. — Спиро замолчал, выжидая. Он еще никогда ничего не рассказывал Мурасаки Мак-Брайд и теперь сомневался, не преступает ли границ положенного.

— Люблю послушать занимательную историю», — сказала Мурасаки Мак-Брайд, взмахнув тонкой, с длинными пальцами, не отягощенной кольцами рукой — той рукой, что уже целый месяц каждую ночь присутствовала в его фантазиях, нащупывая пуговицы рубашки, вслепую расстегивая молнию и ныряя в передний кармашек джинсов, словно быстрый зверек, охотящийся на мышь.