Мне надо было быть умнее и не звать горбуна на зрелища, которые должны напомнить ему о его уродстве. Хорошо ещё, что я заговорила о скачках, а не о художественной гимнастике.

— Завтра ко мне приезжает родственник, большой любитель лошадей и собак, — сказал Дружинин.

Остальное он досказал по-английски. Моих познаний оказалось достаточно для того, чтобы понять его намерение нас познакомить.

— Не изображайте профессора Эмманюэля, — попросила я. — Мне не знакомы ни греческий, ни латынь, ни, тем более, английский.

— Профессор Эмманюэль? — переспросил горбун. — Когда я разговариваю с вами, милая барышня, мне кажется, что я сдаю экзамен по… словесности.

— До сих пор ваши познания были безупречны. Хорошо бы на этот раз вы не читали эту книгу.

— Хорошо бы, — согласился Дружинин, сворачивая на какую-то улицу. — Откуда взялся этот профессор? Кто его выдумал?

— Шарлота Бронте.

— Вспомнил. Это тот суетливый субъект, который был влюблён в англичанку? Самое подходящее для вас чтение.

— Чем же оно плохо? Почему вы можете читать про суетливых субъектов, а я не могу?

— Я читал в ранней молодости.

— А сейчас что читаете?

Горбун перечислил несколько английских авторов, из которых мне был знаком только Олдингтон, в чём я и призналась. Весь оставшийся до обещанной кофейни с турецким кофе путь Дружинин небезынтересно говорил о послевоенной английской литературе, а потом вдруг вспомнил о своём родственнике.

— Вы не ответили на мой вопрос, — заявил он.

В сущности, я не была против нового знакомства, но лишь при условии, что с ним можно будет как-нибудь объясняться.

— А говорит он по-русски? — спросила я.

— Ни слова, — был дан обнадёживающий ответ. Горбун при этом слегка улыбался.

— Я не знаю, — неуверенно сказала я. — Надо спросить у Иры. Если она согласна, то приходите вместе с ним и будьте заодно переводчиком. Откуда, вы сказали, он приехал? Из Лондона?

— И после этого вы будете утверждать, что не понимаете английскую речь?

Мне очень не хотелось говорить, что девять лет нас учили английскому в школе, практически никого не научив ни говорить на этом языке, ни читать, ни воспринимать на слух английскую речь, а мне девятилетние ежедневные занятия в школе дали только восхитительную возможность без стараний и затрат труда быть первой в группе, когда я училась в институте, и благодаря этому чувствовать себя на уроке уверенно и приятно. Девять лет в школе и два года в институте. Всего одиннадцать лет. При любой другой методике обучения за этот срок можно выучить три-четыре языка, но наша советская система, как всегда, отличается оригинальностью и, опровергая поговорку "тише едешь — дальше будешь", не приводит к овладению не только вершинами, но даже самыми мелкими бугорками чужого языка. На эту тему у нас много говорят, ещё больше пишут, но обсуждать недостатки советской системы образования с чужестранцем мне не позволяла собственная гордость советских и, в немалой степени, элементарный стыд. Попробуй, объясни ему, что мне больше дало самостоятельное изучение учебника (занятие, которое я быстро бросила и к которому я непременно когда-нибудь вернусь), чем прошлые старания учителей.

— Я не знаю английский, — решительно повторила я.

— Откуда же вам известно, что он из Лондона?

Какое горбуну дело, могу я разобрать несколько слов по-английски или не знаю ни единого слова?

— Советская смекалка, — объяснила я. — Если мне говорят о приезжающем откуда-то человеке, а потом произносят название города, то я начинаю подозревать, что человек прибыл именно из этого города, в данном случае из Лондона. А какая разница, говорю я по-английски или нет?

— Большая, — ответил Дружинин, мягко тормозя, но объяснять, в чём эта разница, не стал.

Тихое, почти неслышное журчание голосов на заднем сиденье прервалось, и мы вылезли из машины.

Горбун превзошёл самого себя в любезности, деликатности и умении незаметно направлять разговор на интересные для всех темы, так что с полным правом мог считаться душой нашего небольшого общества, ухитряясь при этом оставаться в тени. Я впервые встретила человека, с которым было так легко общаться. По словам Иры, он был угрюм и нелюдим, но я убеждалась в обратном: и в обществе и наедине со мной он не терялся и не замолкал на полуслове, вынуждая усиленно раздумывать, о чём ещё с ним можно говорить. Больше того, это у меня иногда возникали сомнения, не скучно ли ему со мной и не кажусь ли я ему слишком примитивной и неразвитой. Именно в таком подавленном настроении я и покидала кофейню, потому что в очередной раз убедилась в своём поверхностном образовании после того, как горбун попытался завести со мной разговор об экономической политике правительства Америки и, заподозрив, что мои познания в этой области более чем слабы, хотел повести разговор так, чтобы взять труд ответа на свой же вопрос на себя, а Ларс ни с того, ни с сего вмешался и стал выспрашивать о моём мнении на некоторые специальные темы, выставляя меня в самом неприглядном свете, так что даже Ире стало неловко. Попытки горбуна защитить меня от неожиданной атаки ни к чему не привели, так что мне пришлось самой о себе позаботиться.

— О чём вы говорите, Ларс?! — воскликнула я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно непринуждённее и веселее. — Я в нашей политике не могу разобраться, до американской ли мне? Вы уж разрешите мне "с учёным видом знатока хранить молчанье в важном споре" и не выставляйте напоказ моё невежество.

Ира засмеялась, а горбун кивнул.

— После нашего вчерашнего разговора я задумался о советской реформе и вдруг сам перестал её понимать, — весело признался он. — Наверное, чтобы совсем запутаться, надо пожить в СНГ.

Разговор о политике на этом закончился, но у меня осталось очень тяжёлое чувство собственной неполноценности и острое сожаление, что я пригласила Ларса поехать с нами.

— Отчего это особа столь прекрасная, как вы, может быть столь печальна? — произнёс над моим ухом горбун.

В это время я усердно рассматривала близлежащие дома и ничем не выдавала своего настроения, поэтому было совершенно непонятно, по каким признакам он определил мою печаль.

— Разве я печальна?

— Мне кажется.

Раз ему кажется, то незачем и говорить об этом. Я мельком взглянула на него и обнаружила на его лице выражение насмешливого сочувствия.

— Разве я прекрасна? — задала я следующий вопрос.

Ко времени написания этой книги я значительно продвинулась в изучении английского языка. Скажу больше: я могу более или менее свободно беседовать на общие темы; однако я не решаюсь приводить мнение Дружинина в оригинале и буду пользоваться переводом.

— Не скажу, что вы очень красивы, но смотритесь вы неплохо, — ответил он по-английски, с особым старанием выговаривая слова.

— Ваше счастье, что я не знаю английский язык! — возмутилась я.

Я впервые слышала, чтобы горбун смеялся так искренне, и надо признаться, это ему шло.

— Зачем спрашивать про очевидное? Будем считать, что это вам возмездие за предприимчивость, — заявил он.

— Впервые слышу, что я предприимчива, — строго сказала я.

— Не надо было проявлять самостоятельность и приглашать с нами Ларса.

Осторожно оглянувшись, я убедилась, что датчанин занят разговором с Ирой и не может нас слышать.

— Откуда мне было знать, что он набросится на меня с такими вопросами? Экономика — это его конёк?

— Насколько я мог заметить, нет, — осторожно ответил горбун. — Но я его знаю недостаточно хорошо, мы редко встречались. Просветить вас насчёт взглядов американского правительства на развитие экономики, чтобы господин Якобсен не мучался?

— Если речь пойдёт об американской экономике, то я послушаю с удовольствием, но не портите мне настроение экономикой в СНГ, дайте отдохнуть от потрясений, уже недолго осталось.

— Говорить по-английски или по-русски? — спросил горбун менее весело.

— По-грузински, если можно. А если хотите говорить на ветер, то можно даже по-датски. Кстати, куда мы идём?