— Она так религиозна? — спросил горбун.

— Ещё как религиозна! У неё отец был священником и был репрессирован, а им, детям, приходилось говорить, что они отрекаются от такого отца, потом надо было опасаться, что им не дадут учиться в институтах, как дочерям врага народа, что самих посадят… Всю жизнь им приходилось молчать о своей вере, а чтобы сговориться идти в церковь, они использовали пароль: "Поедем к Лёле".

Так как Ира засмеялась, мне пришлось пояснить:

— Это моя тётушка, которая жила около их любимой церкви. А когда желающим наконец-то было дозволено верить, а прочих верить усиленно призывали, мои престарелые верующие родственники долго не могли освоиться со свободой и продолжали прятать иконы.

— И у тебя есть иконы? — спросила Ира, но сама себе ответила. — Ах да, есть одна.

— Вы тоже её прятали? — задал вопрос горбун.

— Нет. Она у меня открыто стоит на книжной полке. Но я смелая, потому что мне не пришлось пережить гонения. Моему прадедушке-священнику повезло, и он умер молодым в окружении родственников, так что особых несчастий из-за его сана в нашей семье не произошло. Зато сейчас церковные обряды соблюдаются слишком ревностно и на богослужениях маячат члены правительства. Праздники стали справлять легально, и поэтому даже Пасха стала скучна.

— Почему? — не понял Ларс.

— Потому что "Праздник святого Иоргена" отошёл в прошлое, — пояснил горбун, выдавая этим едким замечанием свою наглую сущность.

— И куличи, кстати, тоже, — добавила я.

— Почему? — удивилась Ира.

Как же далека от жизни она была!

— Потому что я не уверена, что на их изготовление хватит моего месячного оклада, — объяснила я ей подробно, как ребёнку.

— Да, вчера я слышала, что у вас в России цены опять выросли, — вспомнила Ира. — За квартиру надо теперь платить очень много, не помню сколько, за телефон, кажется, в три раза больше, чем прежде.

Я молчала, оберегая в себе философское спокойствие, а взгляды всех троих неумолимо обратились на меня.

— Ничего другого и не ждала, — бодро сказала я. — Улучшение нашей жизни придёт позже, — я еле удержалась, чтобы со злостью не добавить "в мире ином", — а пока она может становиться только хуже.

— На промтовары цены, кажется, тоже вырастут, — продолжала Ира. — Или уже выросли.

— Значит, будет полное изобилие, — заметила я, совершенно не огорчаясь, потому что одежды нам с мамой должно было хватить на несколько лет, на крайний случай, я могу сшить что-нибудь из имеющихся у нас дома тканей, в остальном недостатка тоже пока не было, а на стиральный порошок, мыло и зубную пасту деньги выкраивать как-нибудь удастся. В такие минуты человек становится эгоистом и думает только о себе, не печалясь заботами других.

— Продукты питания вздорожают очень сильно, — закончила Ира.

Она смотрела на меня так, словно Россия не была её родиной, и наши беды её не волновали.

— А что ещё можно ожидать от этих жирных… — от раздражения я не знала, как их обозвать подостойнее, — глядя на которых вспоминаешь то окорок, то обратную сторону павиана.

Здесь я погрешила против истины, потому что такие ассоциации посещали всех только при виде прежнего правительства, а сейчас верх над холодными зрительными сравнениями брали неблагоприятные живые чувства, мешающие по достоинству оценить пухлые лица со здоровым румянцем, поэтому эпитеты менялись постоянно.

Люди очень бессовестны и не понимают, что человек подвержен слабостям и может не сдержать эмоций. Их естественная реакция — засмеяться, пусть и с долей сочувствия, а не войти в положение того, по ком жестоко бьет каждое колебание в экономике. И почему она колеблется только в одну сторону? Ведь это уже не колебательное движение, а поступательное. Хорошо, что я быстро совладала с нервами и отвлеклась от грядущей безотрадной перспективы очередного снижения жизненного уровня, а то было бы стыдно демонстрировать русского человека, не умеющего держать себя в руках.

— Говорят, что человек, покидающий Россию на несколько лет, потом не может освоиться с нашей жизнью, — спокойно сказала я, улыбаясь. — Я боюсь, что мне тоже будет нелегко привыкнуть к произошедшим переменам.

— Ну, я не сомневаюсь, что вы освоитесь очень быстро, — заметил горбун. — По-моему, вы уже освоились с предстоящим.

Хорошо, если так, но мне всё-таки было стыдно, что я распустилась и дала волю бессильной ярости. Вообще-то наш народ ведёт себя очень мудро и принимает неизбежное зло со спокойным достоинством. Жаль, что представитель этого народа погорячился и не смог дать наглядный пример.

— Дай, Бог, спокойно принять то, что изменить мы не в силах, — сказала я, и от мудрости этих высказанных кем-то слов мне стало очень легко.

Горбун с любопытством разглядывал меня.

— Вы всегда так рассуждаете? — спросил он.

— Не всегда, но стараюсь по-возможности скорее приходить к этому выводу.

— Я вам завидую, — произнёс он.

Хорошо ему было завидовать, безбедно существуя в мире изобилия, а пожил бы в наших условиях, так быстро бы научился прибегать к утешительным доводам, как единственному средству сохранить разум. Однако, приятно сознавать, что ты владеешь чем-то, что может вызвать зависть, тем более, что это что-то — философский взгляд на жизнь. Если вдуматься, то Дружинину тоже не мешало бы освоить этот приём обретения спокойствия, чтобы не страдать из-за своего уродства и не допускать к сердцу озлобление на весь мир. Тогда Ларсу не пришлось бы предупреждать меня, чтобы я остерегалась горбуна.

Почему, раз вбив себе в голову, что запах, который меня преследует, исходит от мёртвой собаки или чего-то в этом роде, я уж не могу прогнать эту мысль? Я сидела в кресле, незаметно принюхиваясь, и ждала, когда уйдут гости, чтобы приняться за поиски. Мне нужно было, чтобы они ушли засветло и мои мрачные розыски благодаря свету луны не стали зловещими, потому что такого рода романтику я люблю только в книгах.

— Жанна, у вас сейчас очень сосредоточенный вид, — заметил Ларс. — Держу пари, что вы думаете о собаке.

— Довольно! — резко оборвала его Ира. — Я не желаю о ней слышать!

— Что поделаешь, если у меня навязчивые идеи, — возразила я. — Чувствую, что тут собака не зарыта, и всё тут.

Горбун только взглянул на меня, однако в его глазах промелькнула такая мука и даже обречённость, что я растерялась.

Я ещё немного посидела в кресле, пытаясь перебороть себя, но всё-таки встала.

— Не могу я так! — не выдержала я. — Пойду, поищу, что там почило.

Ира фыркнула и поспешила пересесть в моё кресло.

— Только, пожалуйста, ищи подольше, — откровенно попросила она.

Я предвидела, что она не встанет независимо от того, скоро я вернусь или не скоро, поэтому не стала прислушиваться к её просьбе, а молча пошла навстречу ветру.

— Ты ничего не выбрасывала в помойку? — запоздало задала я естественный вопрос, который должен был у меня возникнуть прежде всего.

— Не в помойку, а в компостную яму, — поправила меня Ира, которая считала себя опытным садоводом, хотя до сих пор ничем не доказала этого звания. — Ничего не выбрасывала. Даже сорняки. Ты ведь ещё не выполнила обещания помочь мне привести участок в порядок.

Проблема с запахом не стояла бы передо мной, если бы в домах не было канализации и на участках стояли непритязательного вида кабинки. В таком случае я ни за что не ринулась бы на поиски и не стала привлекать всеобщее внимание к слабому запаху, неважно, с какого участка он доносился бы. Но кабинок нигде в округе не существовало, в яму бросали только выполонную траву, так что воздух должен быть безупречно свеж.

— Стойте, Жанна! — хрипло окликнул меня горбун, хватая за руку. — Не ходите туда!

Хватка у него была железная.

— Пустите меня, мне больно, — попросила я.

Больно мне не было, но было неприятно чувствовать себя, словно в оковах.

— Извините, — смутился Дружинин, неохотно отпуская мою руку.