— А где сестра Шимона? — спросил старый Таг.

— Не знаю.

— Бедная душа. Будет теперь бродить по лесу.

— Солдаты ее схватят. Умрет с голоду.

— А Шимон?

— Если его не поймали…

Во дворе было тихо. Жены хасидов примостились под стеной дома. Как птицы перед дождем.

Только высокая в бархатном платье, затканном золотыми звездочками, в кружевной шали на плечах ходила по двору и, укачивая ребенка, тихо напевала:

Вырастешь, евреем станешь,
А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а,
Миндалем-изюмом будешь торговать,
А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а,
Лавку с молоком и медом будешь держать,
А-а-а…

Песня оборвалась.

Из аустерии вывалились хасиды. Все разом, как шмелиный рой. Хороводом, держась друг за друга. В незастегнутых лапсердаках с развевающимися полами, круглых шляпах и белых чулках. Спереди болтаются шерстяные нитки. [55]Глаза полузакрыты — еще толком не проснулись; темные губы готовы кричать, петь или молиться.

Цадика вели под руки двое: самый высокий, ростом с фонарный столб, с лицом белым, как кусок полотна с дырками на месте глаз и рта, и самый красивый, с золотыми завитками пейсов.

Рыжий хлопнул в ладоши. Подбежал к порогу сеней и стал пятиться, размахивая руками, расстилая невидимый половик у цадика под ногами, едва касающимися земли.

Цадик — голова опущена, лицо утопает в окладистой, во всю грудь, бороде — не открывал глаз.

— Тихонько! Тихонько! — кричал рыжий. — Что за спешка! Зачем его разбудили? Надо быть железным, чтобы все это выдержать. Вы только посмотрите: он чуть живой! Кто его разбудил?

— Какая разница? Я его разбудил, он его разбудил, все его разбудили, — сказал самый высокий, с лицом белым, как кусок полотна с дырками на месте рта и глаз.

— А зачем? — спросил рыжий.

— Это уже не вопрос. Горит, как-никак!

— Ну так что?

— На все есть благословение, на все есть молитва… — начал кантор, сын кантора.

— Ты не вмешивайся, — отстранил его рукой рыжий.

— Я бы хотел знать, близко горит или далеко? — спрашивал самый высокий с белым лицом.

— Ну а если близко, допустим, что близко, хотя не близко, так надо сразу будить цадика? Он что, пожарный? А я? Меня уже нет? Меня уже никто не спрашивает? Уже? Конец?

Вперед выступил юнец с едва пробившимся пушком на лице:

— Почему нельзя было будить нашего цадика? А когда же его будить, если не тогда, когда душе грозит опасность? Ясно ведь написано…

— Ты! — Рыжий ткнул его пальцем в грудь. — Ты еще под стол пешком ходил, когда я уже давно знал, что написано. И ты меня хочешь учить?

— Ничего я не хочу, ничего я не думаю, я и не собирался вас учить…

— Ну, ну, ничего страшного, — вмешался тощий, с проволочной бородой торчком. — Можно спросить почему. Каждый может спросить…

— Почему? — подмигнул самый красивый. — Когда человек начинает спрашивать «почему», это уже нехорошо.

— Ладно, — кивнул рыжий. — Мне не трудно ответить. Вы спрашиваете «почему». У меня есть семьдесят семь ответов, но я дам только один. Я не скажу, что цадик — тоже человек, и не скажу, что после такого дня, как вчера, он должен отдохнуть, как любой простой смертный, — что уж говорить о нем, когда в нем один только дух; и я не скажу, что его силы — это наши силы, и пока Бог дает ему силы, силы будут даны и нам; но также я не скажу: а что может сделать наш цадик… Короче, — рыжий провел пальцами по усам и коснулся уголков рта, — «начало мудрости есть страх перед Богом», это прежде всего, а во-вторых, — обратился он к юнцу с едва пробившимся пушком на лице, — дать сюда стул, быстро!

Хасиды переглянулись.

— Я! Я! — заныл мальчик с впалыми щеками и глазами на пол-лица. Тот, которому приснилась голая женщина.

— Иди! Иди! — подтолкнул его безбородый юнец.

Цадик вздохнул.

Рыжий приблизил ухо к губам цадика.

— Что? Что? Что?

Цадик зашевелил губами.

— Да! Да! Ребе!

Рыжий взял цадика под руку и повел.

Другие хасиды пошли следом.

Кантор поколебался немного, но тоже заковылял в сторону сада.

Мальчик с впалыми щеками тащил стул.

— Дай, — бежала за ним Ленка, — я тебе помогу!

— Иди! Иди! — отбивался испуганный мальчик с впалыми щеками и глазами на пол-лица.

Соловейчик кричал издалека сапожнику Гершону:

— А! Благословен будь пришелец!

— Вернулся, — объяснил старый Таг.

— Можно сказать, с того света. — Соловейчик потрепал Гершона по плечу.

— Можно сказать, — согласился сапожник Гершон.

— И что там видно? — язвительно продолжал Соловейчик.

— Много чего!

— Казаки есть?

— Есть.

— Разъезжают на конях?

— Да!

— Да поглотит их земля!

Хасиды возвращались из сада. Бормотали благословение на омовение рук. Вытирали влажные от росы ладони о полы лапсердаков.

— Есть стул! Есть стул! — Мальчик с впалыми щеками и глазами на пол-лица подбежал к рыжему.

— Да ты у нас умник! — сказал ему рыжий и ущипнул за щеку.

Цадик размахивал рукой, будто искал что-то в воздухе.

— Уже! Уже! — успокоил его рыжий.

Полез цадику в карман и вытащил большой красный платок.

Цадик чихнул.

— Много здоровья и сил, — сказал рыжий.

— Долгих лет жизни, — сказали хасиды.

Цадик взял платок и высморкался. Сел на стул.

— Близится время утреннего Провозглашения. — Рыжий склонился над стулом.

— Велик наш Бог! — радовались хасиды.

— Да будет этот день не хуже вчерашнего! — сказал самый красивый, с золотыми завитками пейсов.

— Аминь!

Цадик пошевелил губами.

— Тихо! — Рыжий зажмурился и потряс головой. — Цадик сейчас что-то скажет. С Божьей помощью мы удостоимся услышать голос.

Цадик поерзал на стуле.

— Блаженство быть евреем.

Рыжий хлопнул в ладоши:

— Ай!

— Блаженство! Блаженство! Блаженство! — повторили хасиды.

— Смотрите! Видите это светлое чело? Видите это светлое чело?

Рыжий поправил шляпу на голове цадика.

— Горит, — пробормотал кантор, сын кантора. — На все есть благословение, на хлеб, на воду, на гром, на радугу, только на пожар нету. Ребе, придумай молитву на пожар. «Кровь, и огонь, и столпы дыма», — написано в священной книге. Все было предсказано.

— Ша! Не пугай! Сейчас все обернется к лучшему. Близится новый день. — Рыжий отстранил стоящего ближе всех юнца с едва пробившимся пушком на лице. — Не лезь. Не видишь, что в нашего цадика вступила сила его великого деда, благословенна его память, душа его в раю, да поддержат нас сегодня его заслуги. Тихо! Цадик будет говорить.

Цадик широко открыл глаза. Осмотрелся вокруг и вздохнул.

— В начале сотворил Бог небо и землю… — голос цадика оборвался, только губы продолжали шевелиться, и вдруг снова поплыли слова: — И сказал Бог: да будет свет!

Стало тихо.

Со всех сторон запели петухи. Старые гладко, уверенно, первогодки — срываясь на писк.

— И стал свет! — пел рыжий.

— И увидел Бог свет, — пел кантор, сын кантора.

— И был вечер, и было утро, — пел юнец.

— День один! — пел самый красивый.

— Свет! Свет! — Рыжий раскинул руки. — Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя. Хвалите Бога со звуком трубным! Ночь кончается. Близится день! Споем: Он вывел нас…

— Он вывел нас… — подхватил толстый коротконогий. — Он вывел нас из горести…

— Он вывел нас из горести, — пели хасиды, — в веселье. Из тьмы в свет великий.

— От восхода солнца и до заката славьте имя Господне, — завел самый красивый, нежно поглаживая золотой завиток пейса.

— Гора скачет, как баран, когда кончается ночь, холм скачет, как ягненок, когда кончается ночь, — пробовал голос кантор, сын кантора, — почему гора скачет, как баран? Потому что кончается ночь. Почему холм скачет, как ягненок? Потому что кончается ночь.

вернуться

55

В соответствии с заповедями Торы на краях одежды положено носить цицит — сложенные вдвое шерстяные или шелковые нити; согласно каббале в них содержатся все тайны Божественных заповедей.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: