— День, с Божьей помощью, даст еду и питье, — клонил голову самый высокий с лицом белым, как кусок полотна с дырками на месте глаз и рта. — День, с Божьей помощью, даст двойную прибыль. День, с Божьей помощью, даст здоровье и силы. День даст бедным дочерям женихов, женам неплодным — зачатье. Да будет хорошо всем евреям, и скажем: аминь!

— Гость ночи — плач, а день — как свадьба в новом доме! — Воскликнул самый красивый.

— Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!

— Ночью фараон и Аман раздумывали, как погубить сынов Израилевых, днем фараон утонул в Красном море, днем Аман повис на виселице. — Самый высокий вскинул белую руку выше всех голов и рук. — Таков будет конец ненавистников Израиля. Роза Иакова, ты будешь расти в Эдемском саду, а чужаки будут лежать в земле.

— Облако дрожит от радости, справа ангел Гавриэль, слева ангел Рафаэль закрывают ставни луны, и снимают серебряную диадему со звезд, и надевают золотую с алмазом, который сверкал в Ноевом ковчеге и на шее Авраама. — У безбородого юнца ярко блестели воспаленные глаза.

— Все поём! Все поём! — призывал кривобокий, у которого одно плечо было выше другого.

— Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя! Восславим Господа звуками и трубным гласом!

— Господь нас хранит!

— Когда в ночи столько же дня, сколько ночи во дне, когда еще не настал час утреннего Провозглашения, смерть вступает в борьбу с жизнью! — воскликнул самый высокий с лицом белым, как полотно с дырками на месте глаз и рта.

— Пойте! Пойте! — перебил его рыжий.

Теперь запел в полный голос кантор, сын кантора:

Прервавшись на секунду, кантор, сын кантора, изменил мелодию:

— Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, что одним дуновением гасишь пожар, как свечу. И скажем все: аминь!

— Аминь!

— Нельзя так! — топнул ногой рыжий. — Нельзя! Что он выдумывает! Нужно очиститься! Идемте, погрузимся в воду!

— Идемте, погрузимся в воду, — хлопнул в ладоши юнец с едва пробившимся пушком на лице.

— Блаженство! Блаженство быть евреем! — Самый красивый погладил золотистую бороду и широко улыбнулся.

— Идемте к ручью! — кричал юнец с едва пробившимся пушком на лице.

— Где этот ручей? Кто знает? — спрашивал коротконогий.

— Теперь вода самая лучшая. За минуту до восхода солнца, — прищелкнул языком юнец с едва пробившимся пушком на лице.

— Им хорошо, — сказал Соловейчик.

— Гершон, иди покажи им, где ручей. — Старый Таг вышел за плетень.

Хасиды уже шли по лужку, и Гершон побежал вдогонку. Шли гуськом, только рыжий поддерживал цадика, положив его руку себе на плечо.

Старый Таг провожал их взглядом.

Ветер оттолкнулся от ольшаника и взметнул полы лапсердаков, открывая белые чулки, до половины намокшие от росы. Было уже совсем светло.

Что они делают, эти хасиды? Танцуют на зеленой траве? Каждый держит руку на плече соседа. Так, как цадик на плече рыжего. Святое стадо! Дать им, как детям, по красному яблоку с горящей свечой внутри и воткнутым сверху бумажным флажком. Им хорошо. Пусть водят хороводы вокруг стола. Пускай пьют водку, пускай синагога трясется от радости, как корабль на черной воде, раз в год можно напиться допьяна и кричать: «Народ Израиля жив! Святое стадо живо! Народ народов вечен!»

Из коровника улетели ласточки. И не возвращались, напуганные красной тьмой.

Явдоха выгнала коров. Пестрая задрала хвост и раскорячила ноги. Белая чешется о кол в ограде.

— Отнесла молоко на кухню? — спросил старый Таг.

— Занэсла, — буркнула в ответ Явдоха.

— Невестка спит наверху.

— А менэ цэ що?

— Злишься?

— Або що?

— Может, сегодня лучше не выгонять?

— Э-э-э там!

— Надолго не уходи!

— Чому?

— Я, может, в город пойду.

— По що?

— Позаботься тут о невестке и внучке.

— Колы вернэтесь? Вечэром?

— Не знаю.

— Ну…

— Постараюсь побыстрее.

— Ну…

— Я тебя подожду. Оставь коров на лугу или сразу гони обратно.

— А цэ чому?

— Хочу дать тебе ключи.

— А мэни на чёрта ваши ключи! И хотела уже уйти.

— Погоди! — Старый Таг схватил ее за руку. Явдоха рванулась:

— Пусты, старый чёрт!

— Явдоха, послушай, что я тебе скажу…

— Пусты, люды бачуть!

С шляха к аустерии свернул ксендз-законоучитель.

— Добрый день!

— Добрый день! — ответил старый Таг.

— Куды пишла! Куды пишла! — кричала Явдоха на коров.

— Я иду из города. — Ксендз вытирал платком лоб и шею. — Из города иду, — повторил.

— Из города?

— Из ада, если хочешь знать.

— Горит еще?

— Да. Кое-где.

— Но вроде чуть поменьше.

— Может, чуть поменьше.

Оба перевели взгляд на серебряную полоску восхода. Тучи дыма опали.

Красное зарево поблекло, стало розовым.

— Уже день. Может, обойдется. Огонь гаснет… — сказал старый Таг.

— Господь милостив.

Явдоха все кричала на коров, которые залезли в грязь у ручья.

— Слава Богу, что уже день. Что у нас сегодня? Пятница?

— Пятница… Бума повесили, — сказал ксендз. Старый Таг остановился, бессильно уронил руки.

— Мы наткнулись на казаков. Я вез на бричке Асю. Бум шел рядом. Они сказали, что его-то и ищут. Решили, Ася — его сестра. Меня отпустили.

— Я знал, я с самого начала знал…

— Я их заклинал, просил, угрожал.

— Почему Бум… Он ведь не убивал… Это не он убил!

— Мы с баронессой поехали к коменданту. Без толку.

— Но ведь не он убил!

— Я делал, что мог.

— Благословен Судья истинный…

— Ног не чую, присядем где-нибудь.

Калитка была открыта. Они вошли в дом. В зале еще не растаяла темнота. Старый Таг раздвинул занавески. Висячую лампу кто-то уже погасил. Наверно, Явдоха. Она же, верно, и черный платок сняла.

Таг приоткрыл дверь в спальную комнату:

— Нет больше Бума.

Ксендз сел за длинный стол:

— Я хотел ему помочь. Хороший был мальчик. Зачем я ее взял? Чем человек старше, тем глупее. — Он тяжело вздохнул.

— Выпьете молока?

— Спасибо. С вами всегда так. Всякий раз: хочешь сделать хорошее, выходит наоборот. Проклятие какое-то. Я подумал: бедный мальчик, отвезу его покойницу на погост, помогу похоронить, прочитаю за упокой ее души «Отче наш», ничего, что на еврейском кладбище. — Ксендз потер лоб. — Я только сейчас начинаю понимать слова: «Иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов».

Старый Таг вышел в кухню и принес стакан молока. Поставил на стол перед ксендзом:

— Пейте, отец. Теплое еще, только подоили.

Ксендз помотал головой.

— Тут у меня невестка и внучка…

— Я потому и пришел. Хочу забрать вас к себе. Переждете у меня пару дней.

— Я должен пойти к коменданту.

— Зачем? Опомнись, это уже ничему не поможет.

— Я должен сказать, что повесили невиновного.

Ксендз поднял на него глаза.

— Бум все время был у меня в аустерии. Сидел с покойницей. Я должен это сказать. Я должен пойти к коменданту.

— Тебя не впустят. Охрана не впустит.

— Как это не впустят? Бум не виноват, и пусть невинная кровь камнем падет на их души.

— Это уже ничему не поможет. Зачем без нужды лезть на рожон? Не такой уж ты молодой. Почему стоишь? — разозлился ксендз-законоучитель.

Старый Таг не сдвинулся с места. Стоял, повернувшись лицом к спальной комнате.

— Это конец света не только для меня, — сказал старый Таг словно бы самому себе.

— Упрямец. Тебя одного уж наверняка не впустят.