Ремонтник стоял со мной, пока не пришел лифт и я в него не сел.

Под дождем я пошел к центру. Переходя Сорок вторую, я вспомнил, что оставил в кабинете Рудника зонтик. Дождь был не такой сильный, как утром, но через десять кварталов я вымок до нитки. Несмотря на это, я шел, не сбавляя шага.

Дойдя до Двадцать третьей, я свернул на Бродвей и продолжил свою прогулку через Виллидж. Дождь снова усилился, и я почувствовал нытье в ногах, но внутренний голос подсказывал, что мне нужно двигаться. После сцены у Рудника я все еще был на взводе — очевидно, впал в шоковое состояние — и боялся, что если не дам выход стрессу и возбуждению, то захочу напиться.

Мне приспичило в туалет, и я зашел в церковь на углу Бродвея и Десятой улицы. Облегчившись, я решил отдохнуть и сел на заднюю скамью. Тихо играл орган. В церкви было еще несколько человек, они молились. Слева от меня одиноко сидела пожилая женщина. Ее голова была укутана шарфом, она плакала, медленно раскачиваясь взад-вперед. Я смотрел на распятого Иисуса. Иногда мне казалось, что сама идея существования Бога абсурдна — все равно что верить в Санта-Клауса. Но бывали минуты, когда я задумывался о тех образованных людях по всему миру — ученых, политиках, гуманитариях, — которые верят в Бога, и тогда задавал себе вопрос: возможно ли, что все они ошибаются?

В детстве мать все время таскала меня в церковь. Отцу никогда не нравилась идея «насильственного приобщения» меня к религии, но у матери были с отцом и более серьезные разногласия. Истинной причиной столь частых походов моей матери в церковь — не считая воскресений, она бывала там еще по крайней мере два раза в неделю — было то, что она знала об изменах отца во время его бесконечных деловых поездок и не могла придумать ничего лучше. Я понятия не имел о том, что происходит, пока — мне было тогда лет десять — мой друг Шон не сказал мне, что маленькие шарики, которые мы таскали из чемодана моего отца, на самом деле — презервативы. Тогда я стал подслушивать тайные телефонные разговоры отца, которые он вел, только когда матери не было дома, и услышал, как он говорит некой Дорис, как она сексуальна и как безумно он хочет быть с ней. После того как родители в конце концов разошлись, отец никогда не звонил мне на день рождения и пытался уклониться от выплаты алиментов.

Потом я вспомнил, что отец любил поболтать с Майклом Рудником всякий раз, встречая его на улице. Отцу нравился Рудник, и он всегда отзывался о нем как о «сообразительном и славном пареньке». Однажды я шел домой из школы и увидел отца и Рудника: они беседовали и смеялись на дорожке у его дома. Это было уже в то время, когда Рудник приглашал меня к себе в подвал играть в пинг-понг, но мне и в голову не приходило рассказать об этом отцу. Может быть, до меня просто не доходил смысл происходящего. А может быть, в этом была и моя вина: расскажи я об этом тогда, Рудник, вероятно, уже давно получил бы по заслугам. Но как я мог винить себя? Я был ребенком. Я был наивен, я боялся, я хотел, чтобы меня любили. Я уже понимал, что отец меня не любит, и Рудник оказался достаточно хитрым и расчетливым, чтобы использовать это против меня. Рудник знал мое слабое место и знал, что мной можно вертеть как угодно.

Еще с полчаса я смотрел на Иисуса, потом встал, прошел мимо пожилой женщины, которая все так же сидела и громко молилась, и вышел в дождь.

На ступне правой ноги вскочил большой, болезненный волдырь. Я попарил ногу в ванне, заклеил волдырь пластырем, проковылял в гостиную и уселся перед телевизором.

Было около половины четвертого. Я прошел пешком через весь центр — Чайна-таун, район Уоллстрит к порту и дальше — до Первой авеню. Я был измочален — душевно и физически. Я настроил телевизор на программу с каким-то игровым шоу и почти сразу же заснул.

Я проснулся, только когда в гостиную вошла Пола и залаял Отис.

— Привет, — сказала Пола.

Я еще не совсем очнулся от сна, в котором мы с Полой, смеясь, сидели друг пода с друга в шезлонгах в саду позади моего старого дома в Бруклине, и ее холодный, неприязненный тон застал меня врасплох. Потом я вспомнил события последних двух дней, и мне захотелось снова оказаться в своем счастливом сне.

— Привет, — слабо отозвался я.

Пола исчезла за дверью спальни, а я снова улегся и стал задремывать. Мне уже снова стало что-то сниться, но тут в гостиную вернулась Пола. Теперь на ней были шорты и широкая белая рубашка. Я с радостью заметил, что синяк на ее щеке практически исчез.

— Ты звонил сегодня «Анонимным алкоголикам»?

Соображать спросонья трудно, но, к счастью, у меня хватило ума ответить:

— Да.

— Когда они собираются?

— Ну вот в понедельник.

— Это самое раннее?

— Да.

Удовлетворившись моим ответом, Пола ушла на кухню. Сердце у меня колотилось как бешеное, и это заставило меня окончательно проснуться. Было неприятно, что пришлось врать, но я знал, как Пола расстроится, скажи я ей, что совершенно забыл про «Анонимных алкоголиков».

Пола вернулась из кухни и спросила, какой еды мне хочется — китайской или вьетнамской.

— Вьетнамской, — ответил я.

Она протянула мне меню вьетнамского ресторана. Я сказал, что буду цыпленка по-сайгонски, и она позвонила в ресторан, заказав для себя салат с жареной говядиной.

Положив трубку, Пола сказала:

— Хорошие новости: моя сестра родила.

— Мальчик, девочка?

— Мальчик.

— Здорово.

Настала долгая, неловкая пауза. Я думал о том, как здорово было бы завести детей и как сейчас далеки мы с Полой от того, чтобы даже говорить об этом.

Пола ушла в спальню и вернулась, только когда принесли ужин. Мы поужинали в столовой. Пола была немного разговорчивее, чем накануне, но наши отношения еще далеко не наладились.

Потом мы перешли в гостиную и посмотрели конец плохого телевизионного фильма. Пола напомнила мне, что на следующий день к шести мы идем к консультанту, и пожелала мне спокойной ночи. По ее тону было ясно, что о том, чтобы лечь в одну постель с ней, я пока могу забыть.

Потом, лежа один на диване, я пытался выполнить данное себе по пути домой обещание: забыть о существовании Майкла Рудника.

Я выключил телевизор, закрыл глаза и снова оказался в подвале дома Рудника в Бруклине. Я лежал под ним, на обтянутом черным винилом диване. Он был таким тяжелым, что я не мог дышать. Мое лицо было прижато к дивану, я плакал. А позже, в туалете, я с испугом глядел на испачканный кровью клочок туалетной бумаги.

Воспоминания оборвались, а я так и не мог вдохнуть полной грудью. Я открыл балконную дверь, но выхлопные газы от машин с Третьей авеню только усилили дурноту. Я опустился на пол, зажал голову между коленями и понемногу начал приходить в себя.

Я совсем забыл про туалетную бумагу. Теперь я вспомнил, как рассказал матери про то, что у меня из попы идет кровь, и как она сказала мне: «Не волнуйся, Ричи, наверное, вытер слишком сильно».

Я побоялся снова лечь на диван, чтобы не вспомнился еще какой-нибудь кошмарный эпизод, поэтому я сел в кресло и укрылся пледом. Всю ночь я не сомкнул глаз. Под утро, несколько одурелый, но вполне бодрый, я закончил продумывать план.

В семь утра, приняв душ и одевшись, я сидел на кухне и доедал мюсли. Позавтракав, я сунулся в ванную, где мылась Пола, и сообщил ей, что хочу пораньше появиться на работе и что прощаюсь с ней до вечера, когда мы встретимся в кабинете консультанта. Выходя из квартиры, я чмокнул Отиса в голову и сказал: «До вечера, приятель».

Утро было ясное и прохладное. Времени у меня было больше чем достаточно, а потому я шел не торопясь и добрался до работы, когда на часах еще не было восьми. Я шел по коридору к своему столу, как вдруг откуда-то сзади Боб окликнул меня:

— Ричард, можно попросить вас зайти ко мне на минуту?

— Конечно, — отозвался я.

Я развернулся и пошел за ним в кабинет. Его приглашение прозвучало подчеркнуто строго и официально, и я терялся в догадках, что ему не понравилось на этот раз. Моя работа вряд ли была под угрозой, потому что мне наконец удалось нарыть кое-какие перспективные направления.