— Да какое ему до этого дело? Чужой опыт ничему не учит. Тем более опыт отцов. Опыта нужно набираться самому. Представь себе, приходит к тебе твой отец и говорит: смотри, вот через это проходить не надо, я уже через это прошел…

— Я же не заставляю сына проживать заново мою жизнь.

— Ты слишком много о себе возомнил, думаешь, испытал в жизни бог знает что.

— Ничего подобного. В моей жизни не было ничего необычного, в том-то все и дело. Я хочу показать ему, что и в обычных вещах есть нечто стоящее.

— Ты пытаешься убедить себя в том, что в твоей жизни было нечто такое, о чем стоит рассказать. Ты перекладываешь на сына собственное разочарование в жизни.

— Возможно.

— Ты просто нагонишь на него тоску, вот и все.

— Что делать. Все это со мной было. Больше мне предложить нечего. Наверное, этого мало, но я могу это лично гарантировать. Выдать именной гарантийный талон, так сказать.

— Своим саморазоблачением ты вызовешь у него только отвращение и презрение.

— Я готов пойти на риск.

— Отцы не этим должны заниматься.

— Что ты об этом знаешь, у тебя же нет детей?

— И это говорит человек, ребенку которого нет и двух недель.

— Зато я готовился к этому целую жизнь. Я годами ждал ребенка.

— Покажи ему хороший пример, больше ничего не нужно. Ты должен быть на высоте положения, когда предоставляется такая возможность. Здесь-то и разыгрывается партия. Самообладание, честность, сила воли. Этого более чем достаточно.

— Ну хотя бы какие-то практические советы, основанные на опыте…

— Хорошо: скажи ему, чтобы он не особо брал в голову, когда захочется подрочить, и считай, что дело сделано.

Как видишь, я включаю в мои записки и наши разговоры с Тициано. Пока что я передаю их слово в слово, потом, может, уберу. Не знаю, посмотрим. Знаешь, тут я не уверен, а вдруг он тебе больше понравится? Мне кажется, я воздвигаю памятник моему антиподу, моей изнанке. Опаснее всего, что он существует, он рядом со мной, это не отвлеченный образ, его зовут Тициано, и я описываю этот образ во всем его антиотцовском блеске. В твоем возрасте у тебя возникнет неприязнь к детям. Я уже сейчас немного завидую Тициано, когда он заходит к нам и здоровается с тобой на свой манер, строя тебе рожицы. Вместо того чтобы зареветь, когда кто-то чужой подходит к тебе слишком близко, ты раскрываешь от удивления рот. Тебе весело с "дядей Тициано" (так его называет в твоем присутствии Сильвана: "а вот и дядя Тициано пришел, улыбнись-ка дяде Тициано". Только он терпеть этого не может).

Мы с Антонеллой пошли в парк у вокзала. В парке было летнее кафе со столиками. Я был настолько оглушен, что даже не предложил ей сесть за столик и что-то заказать. Мы сели на скамейку. В нескольких метрах от нас люди спокойно потягивали напитки. Я смотрел на ее ноги, лицо, потом снова на голые ноги в сандалиях.

Мы проговорили полчаса. Я выжал из себя несколько фраз. Большую часть времени я слушал ее. Полагаю, с открытым ртом. Не знаю, как я выглядел со стороны, но изнутри я воспринимал себя как сплошной открытый рот, с ног до головы.

Антонелла оказалась умницей. Она взвесила все за и против создавшейся ситуации. Она рассказала мне о своем отце, о его слабости к обеим дочерям.

— Но я на вашей стороне. Я очень рада за нее и за тебя. Все, что я смогу сделать для вас, я сделаю. Обещаю.

Прекрасная девушка. Остроумная, решительная. Очень нежная и сильная. Супер.

Я почувствовал, как во мне вскипает возмущение. Ничего подобного я раньше не испытывал. Наверное, впервые в жизни я кого-то по-настоящему возненавидел.

(Мне явно не по себе! Тициано отбил у меня всякое желание продолжать рассказ. Я снова и снова возвращаюсь к нашему вчерашнему разговору. Вот гад! Но я доведу начатое до конца. Просто что-тооборвалось, куда-то улетучилась интонация, не могу взять нужной ноты. Надо глубоко вздохнуть и встряхнуться.) Сынок, мой рассказ подходит к концу. Не знаю, смешной он или грустный. Получается какая-то игра слов: у моей родственной души есть душа-близнец. Только я на самом деле играл в эту игру. Причем довольно простенькую.

После встречи с Антонеллой я уже не мог быть вместе с Идой. Нет, я не влюбился в Антонеллу, как я и говорил. Антонеллу я ненавидел хотя бы за то, что она существует. Невыносимо было сознавать, что на свете есть еще одна Ида — двойник моей любимой — и что она подходит мне чуть больше, чем оригинал. Она чуть остроумнее, чуть решительнее. И чуть пи. дястее, если уж выкладывать все начистоту (я знаю, словцо забористое, однако вспомни, что я говорил тебе насчет словечек о сексе). И у нее такие же неповторимые и неполноценно-идеальные мизинцы на ногах.

Девушки-двойняшки — тебе такие в жизни попадались? Нет? Даже если это однояйцовые сестры-близнецы, одна из них обязательно окажется привлекательнее другой. Мне выпало познакомиться с менее привлекательной. И влюбиться в нее до того, как я узнал о существовании другой. Из ста миллиардов человек, которые жили в прошлом, живут в настоящем и будут жить в будущем, я познакомился с номером первой бис, почти с первой. Бога нет, а если и есть, то он садист. Я не смогу больше жить с Идой, зная, что среди всех женщин, населяющих землю, есть еще одна практически такая же, как она, но чуточку лучше. И я никоим образом не смогу нацелиться на нее, после того что было между мной и Идой, после того как признался Антонелле в любви к ее сестре.

Я все думал о встрече с Антонеллой, о нашем с ней разговоре на скамейке в привокзальном парке. Мне казалось, у нее такая же манера речи, как у сестры. Но это были ее собственные выражения. Они очень меня забавляли и способствовали тому, что я влюбился в Иду. Теперь я убедился, что Ида наверняка заимствовала их у Антонеллы. Пусть тебе это покажется диковатым, но я попробовал представить себе рождение близняшек. Я видел, как из влагалища их матери сначала выходит Антонелла, а затем Ида, словно не вполне удачная копия сестры. Или нет, говорил я себе, первой родилась Ида, после этого ее мать повторила попытку, чтобы добиться лучшего результата, и тогда появилась Антонелла — идеально подходящая мне женщина, мой враг.

И потом, Ида скрывала от меня существование сестры-близняшки. Одно это доказывало, что она сознательно водит меня за нос. Ида знала, что она как две капли воды похожа на сестру, только чуточку не такая красивая, остроумная, решительная. Она позаимствовала у Антонеллы ее забавные словечки, сочные выражения. Может, именно поэтому Ида о ней и не упоминала. Конечно же! Вот почему она переехала в другой город.

Ты представляешь, каково это — расти, зная, что тебя постоянно с кем-то сравнивают? Никто вслух не говорит, но все думают: "Глянь-ка, похожи как две капли воды, но эта посмазливее". — "И посимпатичнее!" Их, небось, и одевали одинаково, как обычно одевают близнецов в детстве. В этом случае разные черты лица еще заметнее. И разница в поведении тоже: "У той больше грации!"

Все сходилось. Хотя между близнецами существует сильная связь и магнетическая близость, будто это одна душа, расщепленная на два тела, Ида оборвала эту связь. Совершив над собой насилие, она уехала учиться в другой город. Для многих вполне обычная вещь, но для сестры-близнеца это очень тяжело. Я должен был бы испытывать трогательные чувства к моей бедной и обожаемой Иде. Вместо этого я мгновенно ее разлюбил.

Я помню то лето. Мы с Идой нашли работу в гостинице, в двух шагах от платного пляжа. Мы собирались провести там весь сезон, с июня по сентябрь. Ночью по очереди дежурить на регистрации, утром убирать номера, в течение дня стоять за стойкой бара и кафе-мороженого, затем падать от усталости, забываться коротким сном и опять начинать все сначала. Нам дадут маленький номер на двоих. Мы чувствовали себя героями, оттого что проведем так лето. Мы всем покажем, что можем ни от кого не зависеть. Мы сами заработаем себе на жизнь, без посторонней помощи. Конечно, будет нелегко, а в сентябре, в конце сезона, придется подыскивать что-то еще. Но мы не теряли веры. Нас было двое. Мы были вместе. Мы придавали друг другу сил. За три дня до начала работы я бросил Иду и вернулся к своим.