– Хо-хо!.. Ку-ка-ре-ку!.. Тю-тю… Улю-лю-лю!..

Перед крыльцом инспекторского дома Мымра опамятовался от страха, привел себя в порядок и перевел дух. Сознание, что он был так смешон в глазах Марии Васильевны, переполняло его бессильной злобой.

А бурсаки прежним порядком, через ограду и окно, возвращались обратно в спальню.

Вскоре к ним явился Мымра. Но Феб и Флоренсов лежали, уткнув лица в подушки и до крови закусив себе губы, чтобы удержаться от смеха. Баламут, невозмутимо обратив вверх лицо, лежал с закрытыми глазами и храпел на всю спальню в несколько переливов с надсвистом. Так мастерски храпеть умел только он один из всей бурсы.

Через два дня в гардеробной собралась редакция семинарского журнала «Акриды». В журнале печатались гектографическим способом статьи по философии, политике и литературе, новости из семинарской жизни и злободневные фельетоны с карикатурами. Сотрудники редакции расположились в свободном проходе, между громоздких сундуков, которые были сложены в несколько штабелей до самого потолка и перегораживали гардеробную. Для фельетонного отдела Флоренсов принес рисунки. Феб – текст: «Злополучная ночь Мымры. Новелла».

Усевшись верхом на скамью и расставив вилкой ноги, он начал читать о происшествии, которое уже было известно всей бурсе:

«Вечеру бывшу, вшед в вертоград Нил, сын Павлов, сын Венценосцев, Мымрой именуемый, муж непотребен и в пакостях угобзившийся. Скверна многая на лице его начертана быша. Сия же суть: чиноискательство, зависть, сребролюбие, наушничество, властолебезение, женоугодие, плотская похоть. И одеян такожде бе наглавник, сиречь картуз, власы его, мочалкам подобные, прикрывающий; бархатный дочревник, сиречь жилет. Фанаберия кратковолая, аглицким смокингом именуемая, едва до бедр доходящая; сапоги, острием кверху обращенные, коими оный Мымра женским прелестницам любезен бысть. И на расстоянии половины стадии от дома инспектора оный Мымра, маятнику уподобясь, прохаживатися стал. По времени же малом вышла из дому того жена некая, Марией рекомая, с мрежами белыми на голове, из чужеземных шелков сплетенными. Тую жену завидев, оный Мымра, длани ко груди своей прижа и голосом велеречивым притворно возгласи: „О, сколь в одиночестве моем сладко мне сие утешение есть!“ И мельканием быстрым сокрышася оба в единой от аллей. Тогда же тайно из засады в сени кустов сущие, в белых покровах, аки мертвые из гробов восставше и ревом велиим наполнишь вертоград: такожде по-собачьи, такожде на манер петела, такожде на манер покойного кота отца Назария. Видений сих убояшеся, реченные Нил и Мария к дому поспешаху. Муж же Марии, преэус и инспектор, на шум тот от сна восстав и палисандровую трость для биения взявши, в вертоград поспеши».

– Хо-хо!.. Здорово!.. – смеялись семинаристы, когда Феб кончил чтение. Один Баламут остался в недоумении. Разинув широкую сомовью пасть, он рявкнул:

– Как же так? Ты, брат Феб, того… Откуда инспектор?.. Мы его и в глаза не видели.

Над Баламутом посмеялись:

– Э-эх ты, калоша, а еще исполатчик!.. Инспектор – для окрыления фантазии и полноты развязки.

– Ага, одобряю! – согласился он и по-бычачьи мотнул головой.

Новелла и рисунки к ней были утверждены редакцией.

Вечером, после чая, в часы занятий, Флоренсов занялся приготовлением ее для печати. Когда все было готово, он с листками в кармане отправился, чтобы передать материал на хранение бурсаку четвертого класса Иегудиилову, заведующему потайным складом.

Неожиданно перед ним вырос Мымра, словно чутьем унюхав добычу.

– Флоренсов, покажите, что у вас в кармане?

– Ничего!

– Мы не смеем ослушиваться приказания. Подойдите ближе! Мг-гм. Покажите!

Флоренсов уже повернулся к Мымре спиной, чтобы идти дальше, но вдруг молодой горячий задор охватил его. Вызывающе и с негодованием он вытащил из кармана листки «Акрид», развернул рисунки перед самым носом Мымры и, волнуясь, заговорил поспешно и отрывисто:

– Вот, пожалуйста, если угодно!.. Вот еще… Вот, вот… Пожалуйста, полюбуйтесь!Мымра жадно схватил листки и согнулся, чтобы всмотреться в нарисованное. И внезапно опешил… Буквы и рисунки запрыгали перед его глазами, зеленая муть заходила кругом. Дерзость Флоренсова так ошеломила его, что он даже ничего не нашелся сказать.«Акриды» и все происшедшее были скрыты Мымрой от начальства. Баламут, Флоренсов и прочие уже торжествовали победу и испытывали нечто вроде радостного удовлетворения, но ненадолго. Вскоре Флоренсов попал в карцер за посещение городского сада «Липки», где его поймал Мымра. Гулянье в «Липках» и на главной улице города, Московской, воспрещалось семинаристам.

Карцер помещался в третьем этаже. Рядом с ним находился архив фундаментальной библиотеки, всегда запертый, потому что книги из него имели право получать только учителя. А над архивом, под самой крышей, возвышался чердак с голубятней, или «Ноев ковчег», как звали его семинаристы.

Флоренсов в тоскливом угнетении ходил по пустой комнате, где, кроме стола, стула и койки с продранным матрацем, ничего не было. На столе валялись остатки карцерного обеда: соль в бумажке и огрызок карцерного хлеба. На подоконнике стояла начищенная медная кружка с водой.

«Удастся ли дотянуть до экзаменов», – думал Флоренсов. Глухое чувство возмущения бурлило в нем, возмущения не столько тем, что он будет уволен, сколько от сознания совершающейся в бурсе несправедливости. В жертву этой несправедливости принесено уже столько товарищей. На днях были уволены два оканчивающих курс перворазрядника – за чтение найденных у них книг – Бюхнера и Дарвина.

«Что же делать? Да ничего, пусть увольняют! – решил он. – Не пропаду. Во всяком случае, трусить перед жизнью и мириться с подлостью не стоит… Выгонят из семинарии – поеду в столицу, буду зарабатывать кусок хлеба рисованием и учиться. Сдам на аттестат зрелости и махну в университет. Может быть, все даже к лучшему. Во всяком случае, в попы я не пойду, народ обманывать не стану».

Воображение стало рисовать ему, что вот он уже в столице, учится и работает как художник.

О, тогда он, наверное, отплатит Мымре за себя и товарищей, не скупясь, возместит за все зло, причиненное в семинарии… Обесчестит, выставит его гнусную низость перед всем светом.

Удар камешком в стекло вывел Флоренсова из мечтательного раздумья.

Сверху, из Ноева ковчега, вниз спускался на веревочке, сверток. Флоренсов открыл форточку и достал его. В синей оберточной от сахара бумаге он нашел горбушку сыра, кусок колбасы, пеклеванную булку и немного спирту в аптечном пузырьке.

К пузырьку, наподобие рецепта, была приклеена записка, в которой Флоренсов прочел:

«Узник, утешься! Для поддержания слабеющего духа посылаю малую толику живительных капель и прочей снеди. А козни Мымры сокрушим. Баламут».

Флоренсов облегченно расправил плечи, усмехнулся во весь рот и оживленно крякнул:

– Добре…

Потом он водой разбавил спирт, который бурсаки воровали в физическом кабинете и в аптечке, выпил, смеясь, закусил, выбросил уличающие бумажки в форточку и заходил по камере, насвистывая отрывки арий.

Перед вечером загремел большой железный замок, и в карцер явился Мымра со сторожем Левадою. Оставив Леваду за порогом, Мымра нерешительно сделал несколько шагов вперед, быстро поискал чего-то глазками по углам и стенам, придал слащаво-лицемерное выражение лицу и сказал:

– Флоренсов, подойдите ближе!

Флоренсов враждебно не двигался с места.

Мымра с притворным сожалением покачал головой.

Вздохнул, сложил по-монашески крестом руки на груди и заговорил. Тон его голоса был вкрадчиво-мягкий, и это удивило Флоренсова.

«Что ему, иезуиту, от меня надо?» – подумал он.

– Послушайте, Флоренсов, – начал Мымра. – Мы такой способный, мы можем быть полезны родителям и обществу… Мы должны пожалеть нашу матушку… Ай-ай… Почему же мы так нераскаянны. Зачем мы во зло употребляем данные от бога нам способности? «Акриды», например… Мг-гм.

«Вот оно в чем дело, – вообразил Флоренсов. – Фарисей! Ханжа!».