Оба стоят и смотрят один на другого в упор. Тартыга — маленький и тщедушный… Перед ним земский — из дома дворян Кожиных, отличающихся ростом и любовью к псовой охоте — кажется гигантом… Но это не смущает Тартыгу… Он усмехается раздельно, четко, так что каждое слово крикливо звенит в насторожившейся тишине, отвечает:

— Я — либер… Значит — как я свободная личность…

Земский резким движением плеч сбрасывает с себя крылатку. Урядник на лету ловко подхватывает ее на руки и, по-солдатски глотая слова, рапортует:

— Чей-нибудь пристанний, ваше высокродие… Я всех здешних по личности знаю…

Земский в форменном мундире еще внушительней и строже. Он не слушает того, что говорит урядник, а только издает неясный, мычащий звук и неожиданно размахивается:

— Ты либе-рр! Во-от же тебе… Получай!..

Пухлый кулак в перчатке заносится над Тартыгой.

Тартыга ловко и быстро описывает круг и приседает к земле. Кулак земского просекает пустой воздух… От нерассчитанного удара земский свертывается на щегольских высоких каблуках и перегибается набок… Он уже почти падает, но подбежавший урядник успевает вовремя поддержать его за талию.

Тартыга увиливает в сторону. На безопасном расстоянии от земского он переводит дух и кричит:

— Сорвался номерочек, ваше с-скородие!.. Теперь нет на то никаких правов, чтобы гражданина по лицу бить…

Земский оправляется. Ему неловко и перед мужиками и перед волостными властями, выстроившимися в две шеренги на крыльце правления, и особенно перед урядником, прикосновение горячих и потных рук которого чувствуется сквозь тонкую материю мундира и вызывает барскую брезгливость и досадный стыд от унижения.

Урядник виновато и почтительно отступает от земского, прикладывает руку к козырьку, отдает честь и ждет приказаний.

Земский гневно напруживает из мундира грудь. Нижняя челюсть его трясется, слова, которые он торопится сказать, дзыкают в воздухе неразборчиво и нелепо:

— З-з-з… Вз-зз-ять его!.. — приказывает он.

Урядник опрометью бросается к Тартыге. На бегу он соображает, что в руках у него крылатка, возвращается, кладет крылатку на кожаную подушку коляски и бежит снова, надувая серым парусом шинель.

Тартыга встречает его победоносно и спокойно:

— Ты докажи прежде, за какую вину меня взять?..

Урядник стремительно, вперехват, за кисти рук берет его.

— Нам доказывать нечего!..

Гармоника выпадает на землю… Тартыга сжимает кулаки, надавливает ими с силой в ребра урядника и борется.

— Нет, ты без доказательств не посмеешь взять… Коли если что так, ведь я и в газету могу ход найти…

Голос его становится все громче, заполняет площадь, на которой с жадными вытянутыми шеями мужики следят, как сплелись два тела.

— Не-т… Если уж так, — кричит Тартыга, натуживаясь, чтоб освободиться, — я и в Государственную думу до демократов дойду…

Земский чувствует, как нелепость его положения увеличивается… Он подает уряднику знак и идет в правление. Кучер тихо трогает лошадей. Урядник бросает борьбу с Тартыгой и спешит за земским. На ходу он приказывает мужикам, кивая головой на Тартыгу:

— Задержите его!..

Наум, ближе всех стоящий к уряднику, враждебно ухмыляется в черную бороду и отвечает грубо:

— Держи, коль тебе надобно… На то вам, бузукам, и жалованье платят…

Урядник ощетинивает жесткие подрезанные над губами усы.

— Поговоришь ты у меня!

Наум неожиданно и непонятно смелеет; дерзость Тартыги заразительно волнует его и крепким пьянящим хмелем ударяет в голову… Он поворачивается неприязненно к уряднику и нацеливается в него глазами так же, как незадолго перед тем нацеливался в Тартыгу во время их спора:

— А што же мне не говорить?.. Рот у меня не замазан!.. Привыкли, бузуковы дети, каждому в морду пхать!..

Урядник молча глотает колкость…

Тучная фигура земского уже колышется на крыльце… Тартыга приводит себя в порядок, поднимает гармонику, поправляет сбитый картуз и кричит вдогонку земскому:

— Гля-ди-ка, братцы… Хо-хо-хо!.. За-ад-то какой их благородие наели!..

Мужики с удовольствием пожимаются в широких рубахах и залатанных зипунах. Никто ничего не говорит, но каждый втайне с нетерпением ждет, что еще сделает Тартыга.

Земский со свитой спешит скрыться за дверью, и уход его похож на бегство, чтоб покончить скорей с этой досадной и унизительной историей.

Тартыга идет к бревнам и останавливается в кучке мужиков… Лучи доброжелательных, восхищенных глаз устремлены на него со всех сторон. Тартыга сразу вырастает… Он у всех на виду, просветлевший на ласковом деревенском солнце, и уже не прежний, ненужный, чужой, а весь новый, понятный и близкий всем, потому что поднял со дна душ у всех родную, деревенскую, накопленную годами обиду. И все забывают, что еще вчера смотрели на него как на врага, что столько мутной злобы и раздражения поднялось вокруг него и он бродил здесь ненужным и отверженным. Наум теснится с прочими к Тартыге и слушает, что говорят.

— Увертлив ты, парень, — одобрительно замечает «конопатый», раздвигая улыбкой рябое и скуластое лицо…

— А ты думал, что я морду подставлю? На, мол, бей! — отвечает Тартыга. — Эти фасоны, брат, пора из моды вывести…

— А кабы не увернулся ты, здорово бы он тебя угадал… — высказывает вслух свои предположения «конопатый».

Тартыга с торжествующим выражением отвечает:

— Ни-ичего, растакую его мать… Придет время, мы почище угадаем…

Наум бережно ловит все, что происходит кругом, ласково близится к Тартыге и примирительно добавляет:

— Вот-вот… Придет время — все Васьки Василь Иванычами будут!.. Тебя как кликают?.. Тартыгой?

— Тартыгой…

— Ну, будут Григорием Петровым Тартыгиным величать… Пойдем-ка, Григорий, от беды подальше со мной…

Тартыга взволнован. Мелко и часто движутся мускулы его лица, он дышит неровно и глубоко… Особенно трогает его участливость Наума… Он пододвигается к нему и задушевным, срывающимся голосом восклицает:

— Э-эх, друг ты мой!.. Так, ведь если што, нешто мне себя жалко?.. Нешто же я такой, как говоришь ты?.. Нешто ради чего хорошего уже и постоять не могу?.. А?..

Большой висячий замок арестантской не запирается: ключ куда-то затерян, и железная дужка над пробоем завязывается веревочкой.

Арестантская на задворках волостного правления… В пазах бревенчатых стен — щели, и пакля висит рыжими жидкими косицами…

В углу печь… А на земляном полу ворох соломы, где Тартыга спит ночью. Он арестован за оскорбление земского.

Теперь он сидит на скамье и прислушивается к тому, как живет деревня.

Погромыхали бубенцами ямские — старшина уехал из правления… Стадо прогнали с выгона, — долго в воздухе разноголосо несется коровий рев и блеяние овец. Ребятишки загомонили на площади.

Кашляет надрывно Потапыч.

Вечереет. Над деревенскими буднями проходит ночь…

Вверху арестантской маленькое окно с прозеленевшими стеклами. Днем солнечные лучи, проходящие через него, зелено-желтые и мутные, как будто они здесь заплесневели. Ночью квадратный вырез окна чернеет неясно и жутко.

Тартыге слышится за дверью голос Василисы.

Он поднимается со скамьи и прикладывается ухом к скважине между косяком и дверью.

Журчит на площади женский голос… Василиса убеждает в чем-то Потапыча…

— Я только на одну минуточку, дедушка… Вот, право слово, только на одну минуточку…

Тартыга оживляется… Приятное чувство щекочет его внутри… «Василиса — это хорошо», — радостно думает он.

Дребезжит древний, знающий цену своим годам, голос Потапыча:

— Нешто же это можно? Што удумала, курва тебя залягай! Нешто порядок, чтобы к арештанту чужого человека допустить, да ешшо девку?..

Василиса не сдается и настойчиво просит:

— Кому же какая убыль, дедушка, от того?.. Ну, приду я к нему на часочек, посижу, а потом и уйду!..

Спорит Потапыч:

— Теперь уже на часочек захотелось?.. Ах ты, Сидорова коза-дерюза, драть тебя некому!.. Вот погоди, хрестному скажу, — задаст он тебе утреню с перезвоном…