Итальянские евреи начала XX века не потеряли гордости за свое происхождение. Они понимали, что события, позволившие им стать богаче, уравняться в политических правах с остальным населением, обеднили их в плане религиозном. Потерю своей особой коллективной идентичности они компенсировали строительством грандиозных синагог, в которых внутреннее убранство и обряд стремились имитировать церковную помпезность, все быстрее отдаляясь от строго религиозной атмосферы изучения Торы в маленьких красивых синагогах гетто. В Турине этот процесс достиг своего апогея: менее трех тысяч евреев, уже забывших традиции своих предков, решили построить синагогу, конкурирующую по высоте и архитектурной оригинальности с Эйфелевой башней. Недостаток средств не позволил в конце концов Моле Антонеллиане стать еврейским молитвенным домом, и это огромное и бесполезное сооружение превратилось в символ столицы Пьемонта.

Желание получить компенсацию за долгие столетия угнетения и нищеты побудило итальянских евреев использовать приобретенные благодаря эмансипации богатства для покупки, где только возможно, земель и замков — не столько для капиталовложения, сколько в качестве реакции на унижения, испытываемые в течение столь долгого времени. Купить, как сделал мой прадед, замок, принадлежавший одной из ветвей королевской семьи — герцогам Генуэзским, было сомнительной инвестицией, зато стало актом социальной святости. Стремление подняться по социальной лестнице, общее для евреев всей Западной Европы, сталкивалось, пожалуй, с меньшим сопротивлением в Италии, чем где бы то ни было. В то же время оно помогло связать традиционные формы церковной враждебности по отношению к евреям с новыми, светскими формами антисемитизма как левых, так и правых — явление, силу которого евреи, похоже, не могли, а во многих случаях и отказывались оценить. Как и везде, в Италии правые видели в евреях незваных гостей, а левые — маргиналов, предпочитающих присоединиться к буржуазии, а не солидаризоваться с пролетариатом. Тем не менее успех Савойской династии в объединении полуострова и безграничная поддержка евреями националистской политики объединения Италии позволили им и войти в итальянское общество быстрее и глубже, чем это произошло в любой другой стране, включая Соединенные Штаты, и верить в существование уникальных исторических условий.

И действительно, не случайно итальянское еврейство сумело дать стране — впервые в современной истории — военного министра и двух премьер-министров, а его численный вклад в войны за независимость Италии и участие в армии Гарибальди в тридцать раз превышали его пропорциональную долю в населении всей страны. В течение тридцати лет критического периода Рисорджименто, между 1840 и 1870 годами, евреи чувствовали себя более итальянцами, чем сами итальянцы, потому что, в отличие от прочих обитателей полуострова, у них не было связей с аристократическими и католическими режимами итальянских государств, которые традиционно отделяли евреев от остального населения. Поддерживая Рисорджименто, руководимое такими людьми, как Мадзини, Кавур, Гарибальди и Виктор-Эммануил II, евреи крепко стояли за политическим движением, оправдывающим свои территориальные завоевания и объединение различных регионов в одно королевство агрессивной националистской, либеральной и антиклерикальной идеологией.

Евреи, таким образом, не только поддерживали идеи, совпадавшие с их собственными общинными интересами, но и встали на сторону поднимающейся политической и военной силы — пьемонтцев, которые не могли рассчитывать на безусловную поддержку народных масс всего Апеннинского полуострова. Действительно, пьемонтское правительство не могло, в особенности после военного поражения, нанесенного Габсбургами в 1848–1849 годах, рассчитывать на широкую народную поддержку. Жители Неаполя, Рима, Флоренции, Модены, Венеции, связанные со старинными местными династиями, колебались, стоит ли им сделать ставку на амбициозный, но чуждый для многих Савойский дом. Евреи же, будучи «безземельным племенем», были готовы служить ему без всяких условий и работать для создания нового «отечества», в котором они будут равными среди равных. Поэтому они присоединились к Рисорджименто с безграничной преданностью и энтузиазмом. Относительно высокий культурный и экономический уровень, а также ценные международные связи помогли им в этом. Брак между савойскими династическими интересами и общинными интересами евреев открыл им в Италии, как нигде в Европе, все двери к политическому, экономическому и культурному влиянию. Таким образом, в течение нескольких десятилетий евреи вроде моих прадедов и дедов чувствовали себя не только гражданами, но и отцами-основателями новой нации. Эта переходная, но захватывающая и опьяняющая ситуация, давая большинству пьемонтских евреев психологическую компенсацию и моральные оправдания утраты традиций своих предков, заставляла их верить, что они являлись одновременно и «настоящими итальянцами», и «настоящими евреями». Эта гибридная, но уникальная в Старом Свете ситуация и была источником того очарования, которое позже пленило такого сионистского лидера, как Хаим Вейцман [9], будущий первый президент Израиля. В тридцатые годы он не мог постичь, как до такой степени ассимилированные евреи могут быть свободными от того, что он в своих мемуарах называл «дурацкими самонадеянными представлениями так называемых французов или немцев Моисеевой веры».

Мои деды с отцовской стороны стали банкирами, а деды с материнской стороны успешно торговали землей и скотом. Все они были богатыми, если судить по их портретам, жирными буржуа, со всей их предвзятостью, устремлениями, социальным конформизмом, моральными ценностями и слабостями, общими для поколения «новых» итальянцев, заинтересованных в величии своего отечества так же, как и в процветании собственного бизнеса.

Исповедовать иудаизм в этих условиях было для них делом трудным и неблагодарным. В 1898 году, когда группа еврейских студентов в Турине попросила популярного в то время французского публициста и ярого сиониста Макса Нордау [10]написать статью в их газету по случаю пятидесятилетия еврейской эмансипации в Пьемонте, Нордау ответил на их просьбу точным анализом нового положения итальянских евреев: «До 1848 года, вы, о итальянские евреи, вы были евреями в Италии, а потом вы превратились в итальянцев еврейского происхождения. Кем вы станете в будущем? Просто итальянцами, даже без упоминания прилагательного „еврейский“, напоминающего о вашем прошлом? Люди уверяют меня в том, что именно так и случится. Они говорят мне, что большинство евреев в Италии — простите меня: итальянских евреев — забыли о своих истоках, что у них больше нет никаких еврейских интересов, они не знают и знать не хотят истории своего народа, они равнодушны к страданиям своих братьев в других странах, они не хотят даже признать существования братства в вере и не желают сохранять связь с людьми своей же крови, которые живут под менее голубыми и солнечными небесами. Правда ли это?»

В отношении моей семьи это было абсолютной правдой. Я не утверждаю, что мои деды стыдились своего еврейства — как раз наоборот! Но их иудаизм стал чисто формальным, лишенным своих вековых ценностей. Смешанные браки считались постыдными, однако еврейских девушек из хороших семей, как мою мать и ее сестру, посылали учиться в монастырские школы, где они должны были получить «лучшее образование». Ни в одной уважающей себя еврейской семье не посмели бы есть хлеб в пасхальную неделю, когда евреи должны есть мацу в память об исходе из Египта. Обе мои бабушки гордились своими красивыми пасхальными обеденными сервизами из фарфора, используемыми только в эту неделю года, однако даже мысль о том, чтобы не держать на кухне хлеба для прислуги или не употреблять в пищу некошерных продуктов, не могла прийти им в голову. Когда же из уважения к некоторым престарелым или «фанатичным» членам семьи они соблюдали кое-какие «странные» обычаи еврейской религиозной традиции, они делали это в глубоком убеждении, что подобным ритуалам нет больше места в современном обществе, хотя большинство ассимилированных семей продолжало превозносить еврейские ценности.