Никто, к примеру, не учил мою мать ивриту и не объяснял ей основных понятий иудаизма, за исключением, пожалуй, некоторых смутных упоминаний в процессе ее подготовки к бат-мицве, церемонии, проходившей в стиле конфирмации девушек-христианок. Мой отец читал наизусть, утром и вечером, небольшую часть молитвы Шма, отрывка из Библии, являющегося центром ежедневной литургии. Кроме того, в его бумажнике всегда лежал листок с текстом кадиша, напечатанным латинскими буквами. Кадиш читается при поминовении усопших, поэтому с обратной стороны листок был разлинован, чтобы можно было записать там имена «дорогих усопших» и даты их смерти по еврейскому и грегорианскому календарям. В годовщины смерти родственников даже самые далекие от религии евреи считали своим долгом посетить синагогу. В субботу, предшествующую годовщине погребения, мой отец заботился о том, чтобы его вызвали к подиуму в синагоге: стоя рядом с раввином, он слушал чтение недельного отрывка Торы. По окончании чтения, в котором он не понимал ни слова, имя умершего родственника произносилось вместе с суммой денег, ассигнованной отцом в его память. Во всем остальном, несмотря на гордость своим еврейским происхождением, мой отец был полным невеждой в вопросах еврейской культуры. Невозможно обвинять его в нарушении Моисеева закона, которому его никто никогда не учил. Он знал, что излюбленные им свинина и зайчатина запрещены в пищу согласно каким-то устаревшим еврейским идеям, однако он был несказанно удивлен, узнав, что нельзя зажигать огонь в субботу.

Таким образом, почти в качестве реакции на это невежество, поколение моих родителей изобрело, за неимением лучшего, целую серию своих собственных «обрядов» для еврейских праздников. Упаси Бог, чтобы по окончании поста в Йом Кипур, который соблюдал только отец, мы не лакомились брускаделой, традиционным пьемонтским блюдом из поджаренного хлеба, вымоченного в крепком вине. Тем не менее сама мысль о том, чтобы в еврейский праздник прекратить работу или не отправиться в субботу в деловую поездку, никогда не приходила им в голову.

Каждый из нас, мальчиков, проходил церемонию «вступления в миньян»: это означало достижение тринадцатилетнего возраста, когда еврей приобщался к миньяну, то есть кворуму из десяти мужчин, необходимому для чтения большинства молитв. Для подготовки к этому нас посылали в талмуд тора [11]на занятия, которые проводились по четвергам вечером, чтобы уроки еврейской религии не совпали с теннисом или лыжными прогулками, обычно происходившими по субботам и воскресеньям. Между торжественным обязательством придерживаться иудаизма, которое брали на себя молодые евреи в день своего религиозного посвящения в ранг взрослых перед лицом счастливых, гордых и зачастую прослезившихся от умиления членов их семей, и последующим соблюдением предписаний иудаизма не было, разумеется, ни теоретической, ни практической связи. Для нас было совершенно очевидно, что «еврейская жизнь» и «нормальная жизнь» — это две различные сферы. Эти сферы обычно соприкасались в просьбе еврейских родителей освободить их детей от школьных уроков христианского закона Божьего, просьбе, автоматически удовлетворяемой школьной дирекцией к вящей зависти нееврейских одноклассников.

Таким образом, как моя мать, так и отец росли в атмосфере вышедшего из моды иудаизма и ярого итальянского национализма и, как следствие, разделяли все предвзятые мнения, типичные для поколения уверенных в себе, богатых и уважаемых еврейских буржуа, которые ни в малейшей мере не подозревали об опасностях, ожидавших их в будущем.

Как это было принято среди молодых девушек из хороших состоятельных семей, моя мать не получила системного образования. Она умела играть на рояле, вышивать, пыталась, с незначительным успехом, рисовать, говорила по-французски и по-немецки, читала модные журналы и страстно увлекалась книгами по религиозным вопросам. Этот интерес был присущ ей как часть ее натуры. Он был привит монахинями в школе, куда ее определила моя бабушка, считая, что соседство монахинь и знакомство с их жизненной системой защитят молодую и красивую девушку, предназначенную для радостей жизни, от опасности всяких там «религиозных фобий». Это предположение оказалось справедливым. Моя мать никогда не отличалась религиозным фанатизмом. Но с тех пор как она поселилась в имении моего отца, для нее стало вполне естественным заполнять долгие часы скуки (пока она ждала его возвращения с охоты или с объезда полей) чтением житий христианских святых и мучеников, предоставленных местной церковью, и плутовских романов из жизни королевских дворов, которые мой отец приобрел еще будучи холостяком.

Взаимоотношения между моими родителями находились в течение их жизни как бы на двух разных уровнях. С того дня, когда мой отец встретил маму на университетской вечеринке, вспыхнувшая в нем любовь стала главным смыслом его жизни и продолжала им оставаться, несмотря на все жизненные перипетии. «Ни один из вас, — говорил он то ли в шутку, то ли всерьез нам с сестрой, — не стоит и ногтя мизинца вашей матери». Она же, в отличие от отца, имела о супружеской жизни совершенно иное представление — она видела в ней долг верности, но без пламенной любви. Ее поведение отличалось редкой деликатностью и вниманием по отношению к людям, однако была в матери какая-то внутренняя холодность, которую супружеская жизнь так и не смогла растопить. Эта холодность склоняла ее к поискам яростных духовных приключений, оставляя для физической жизни ту сферу социальных и материальных интересов, которая среди людей ее класса считалась наилучшей для того, чтобы служить благу респектабельных браков.

Странным образом семьи моих родителей не были знакомы прежде, хотя долгое время жили в одном городе. Семья отца происходила из Испании и поколениями жила в гетто города Ивреа. Семья матери пришла из Франции и обосновалась в маленьком городке близ Турина. Моему отцу пришлось изрядно потрудиться, чтобы получить согласие ее семьи на брак. Ее родители не видели ничего хорошего в союзе своей дочери, «красивой, деликатной и невинной» (так было написано в стихотворении, сочиненном по поводу ее помолвки), снабженной приданым в триста тысяч золотых лир, с «ни на что не годным» человеком. Таким представлялся им мой отец из-за его необъяснимого ухода в деревню в возрасте двадцати четырех лет после тщетных попыток убедить мою мать позволить ему сделать военную карьеру вместо банковской. В качестве компромисса он согласился изучать юриспруденцию и какое-то время даже стажировался у знаменитого адвоката. Однако после того, как двое его клиентов, мелких воришек, получили в результате его страстной защитительной речи суровые приговоры, он убедился, что ему следует оставить адвокатуру и отдаться своей нееврейской страсти к сельскому хозяйству.

Мой дед со стороны матери, ловкий и хитрый торговец землей и зерном, заподозрил в этом бегстве в деревню что-то неладное. Прежде чем дать свое разрешение на брак, он переоделся в потрепанную одежду, подобающую торговцу скотом, и приехал в поселок, где мой отец был мэром и самым большим землевладельцем. Он снял комнату в местной гостинице и между стаканчиком вина и расспросами о ценах на коров начал делать грязные намеки на евреев, которые сделались главами местных администраций. Ему с трудом удалось избежать побоев. Пристыженный, но обрадованный, он вернулся в Турин, убежденный в том, что мой отец хотя и был, несомненно, странным парнем, все же в состоянии как следует заботиться об общественной собственности, равно как и о своей, состоявшей из четырехсот гектаров отличной земли, богатых охотничьих угодий, обширных лугов вдоль реки Танаро и печи для изготовления кирпичей. Моя мать приняла его ухаживания без энтузиазма, но и не противилась им, счастливая выйти замуж и покончить со страхами своей семьи перед ее возможным бегством с неевреем.

Любовь моего отца к ней с годами все росла, в особенности после рождения двоих детей. Тем не менее после пышной свадебной церемонии, состоявшейся в Туринской синагоге в 1908 году, оказалось, что чувства супругов заметно отличаются от того, что было выгравировано на золотом медальоне, изготовленном к этому событию. Среди многочисленных источников трений между отцом и матерью был и категорический отказ моей матери расстаться на время медового месяца с ее маленьким фокстерьером, которого отец ненавидел, и его нежелание бросить привычку курить тосканские сигары, запах которых мать не переносила.