В теплый июльский день мои родители, усталые после долгого и лишенного каких-либо приключений свадебного путешествия, прибыли к нашему сельскому дому. Виджу правил парой вороных рысаков, запряженных в сияющее черным лаком и обитое внутри белым шелком ландо. На Виджу была длинная накидка с золотыми аксельбантами, на голове красовался цилиндр с желтыми и зелеными фазаньими перьями. Его руки в перчатках с трудом удерживали поводья лошадей, перепуганных треском фейерверка.

Селяне хлопали в ладоши, муниципальный совет велел развесить на центральной улице поселка китайские фонарики, а в окнах замка, который моя бабушка уступила муниципалитету вскоре после смерти мужа, горели факелы. Делегация местных нотаблей презентовала новобрачным адрес с добрыми пожеланиями, вышитыми на шелке и обрамленными дубом с двумя портретами, работу монахинь сиротского монастыря. В этом адресе моя мать была охарактеризована как «женщина высочайшей красоты и достоинств». Местный священник, сопровождаемый прочими представителями духовенства, один из которых стал впоследствии кардиналом, организовал факельное шествие из квартала Чабо к воротам замкового парка. Карабинеры при полном параде поддерживали порядок, муниципальный духовой оркестр играл веселую музыку, а крестьяне моего отца, составлявшие в то время большинство населения поселка, выстроились во дворе нашего дома. Одетые в праздничную одежду, с черными платками, повязанными на вспотевшие шеи, они в своих помятых воскресных пиджаках стояли в окружении жен и детей, хлопая в ладоши, изо всех сил скандируя: «Да здравствует мэр, да здравствует мадамин!» и с нетерпением ожидая золотого полусоверена, обещанного каждому главе семьи. Они определенно не могли думать о том, что через несколько лет мой отец будет призывать их идти на войну, чтобы погибнуть в бою. В тот вечер никто не думал ни о войне, ни о возможности того, что в результате еще одного кровавого конфликта моих родителей выбросят из их собственного дома, потому что они евреи.

Их полная ассимиляция не мешала им сознавать свое отличие от других людей. Аннета, служанка, поступившая на службу к моему отцу еще до его женитьбы, тоже знала, что с ее хозяином «не все в порядке». Незаметная личность, глубоко религиозная, но без фанатизма, она стала доверенным лицом моей матери почти с того дня, как была возведена в ранг личной служанки. Она исполняла свою повседневную работу так, как будто это была миссия: никогда не уставая, никогда не грустя. Я не могу понять, почему она так и не вышла замуж. Аннета служила нам целых пятьдесят пять лет, за исключением короткого периода, в течение которого фашистские антиеврейские законы запрещали ей работать на нас. Впрочем, и тогда она продолжала втайне приходить и помогать моей матери. Я, пожалуй, ни разу не видел слез на ее глазах. Напротив, она всегда была готова рассмеяться, даже в те моменты, когда ее дела оборачивались плохо. Когда ее жизнь уже приближалась к концу, она продолжала повторять нам с сестрой, как ей повезло, что она может умереть в квартире, которую мы предоставили ей в мансарде нашего дома. Только одного Аннета не могла ни понять, ни признать: как такие достойные люди могут не быть христианами. Годами она утешалась мыслью о том, что должна быть некая странная связь между нами и Богом, поскольку в определенные дни мои родители ездили в Турин молиться в синагоге и в некоторых случаях ели пищу, казавшуюся ей священной, хотя и совершенно отличной от просфор, которые она получала каждое утро в церковном приходе.

По этой причине Аннета, хотя никто ее об этом не просил, взяла на себя приготовление семейных — так называемых «религиозных» — блюд. Она не имела никакого понятия о законах еврейской трапезы, но именно она, более чем кто-либо, заботилась о том, чтобы наша семья, коль скоро это касалось кухни, следовала странным религиозным обязательствам.

Естественно, в Песах Аннета чувствовала, что настал ее час. Весенняя генеральная уборка дома вполне соответствовала ее христианским принципам. Никогда не понимая, почему мы в пасхальную неделю вдруг прекращали есть спагетти, хлеб и пироги, Аннета на всю неделю брала в свои руки бразды правления на кухне, посылала на наш стол соленую индейку и мацу, вымоченную в мясном соусе с горохом, вместо обычного мяса, булочек с ветчиной и жареных кроликов.

В Йом Кипур, по окончании поста, который она считала антигуманным из-за маминых мигреней, она приносила на стол знаменитую брускаделу, которой мой отец любил заканчивать 25-часовой пост без пищи и воды. В еврейский карнавал, Пурим, обычно совпадавший с христианским Великим постом, Аннета готовила для нас маленькие хрустящие печенья. Они едва ли похожи на традиционные еврейские гоменташи, которые иначе называют «уши Гамана» и которыми евреи празднуют победу Эстер и Мордехая над халдейским премьер-министром из Библии, символизирующим прототип политического антисемита, однако печенья были очень вкусны и нравились нашим друзьям-христианам.

Аннета, безусловно, хотела бы, чтобы мы крестились, однако она ни за что не посмела бы вмешиваться в столь деликатное дело. Не зная, о чем идет речь, она тем не менее не забывала, укладывая меня спать, спросить, прочитал ли я «Шма Исраэль». Я думаю, что она представляла себе эту молитву языческой версией «Отче наш» или «Аве Мария». Я всегда отвечал утвердительно, и она садилась рядом с моей кроватью и засыпала раньше меня. В сумерках я любил прислушиваться к ее дыханию, глядя на миниатюрные формы ее тела, свернувшегося в калачик в большом кресле. Лишь однажды мы говорили с ней на религиозные темы, и инициатива явно исходила от нее.

Мне, наверное, было лет шесть или семь, и мы жили в большом доме в центре поместья близ Турина, купленного на приданое моей матери. Однажды, в тихий послеобеденный час, я ускользнул из цепких лап гувернантки-француженки, которую терпеть не мог, и пробрался в комнаты слуг, куда нам, детям, было строжайше запрещено входить, и направился в комнату, где отдыхала Аннета. Это была большая, чистая и опрятная комната с широким окном, через которое был виден замок Риволи на вершине холма и, кроме того, открывался вид на поля и сады нашего поместья. Аннета поднялась со своей большой железной кровати и угостила меня кусочками лакрицы, которые лежали в коробке для печенья и сладостей, стоявшей на столике возле ее кровати. Я обратил внимание на венок из засушенных листьев, обвязанных голубой лентой, что висел над изголовьем ее кровати, и спросил, что это. Она объяснила мне, что это оливковые ветви, благословленные священником на Пасху. Она также показала мне маленькую картинку с изображением святого, лежавшую рядом с коробкой лакрицы, и сказала, что в этой картинке заключена большая сила. Она уже проверяла это: всякий раз, когда ей надо было найти что-нибудь потерянное (например, мамины перчатки, которые она постоянно теряла в доме), она просила святого о помощи. Достаточно было подержать образок в руке и пробормотать на пьемонтском диалекте: «О несравненный святой Антоний, помоги мне найти потерянное», — чтобы исчезнувший объект немедленно выпрыгнул из своего укрытия.

Я спросил, почему образок понимает только по-пьемонтски. Она рассмеялась и объяснила мне, что такие святые, как Антоний Падуанский, понимают все языки, даже если они никогда их не учили, ну в точности как Иисус. Это последнее имя было мне знакомо, поскольку я слышал, как его время от времени произносили в нашем доме приглушенным голосом, точно это был обанкротившийся родственник. Я подумал, что пришло время прояснить картину. Аннета выглядела смущенной до крайности. Она объяснила, что Иисус был Божьим сыном, что много лет назад его распяли римляне вследствие предательства его ученика Иуды, что он умер на кресте, а потом воскрес и что от него зависит спасение рода людского. «И даже тех, кто не знает о его существовании?» — спросил я. «Разумеется», — ответила Аннета. В этот момент, раскрасневшись и слегка вспотев, она сняла со стены черное с серебром распятие и дала мне поцеловать его. Это показалось мне странным, но отнюдь не отталкивающим, так как распятие имело сильный привкус лакрицы. Но не Аннета побудила мою мать к крещению. Ее обращение в католицизм было результатом драматических событий времен Первой мировой войны и моего отбытия в Палестину в 1939 году.