– Ваша милость, одеваться? – шепнула появившаяся служанка.

Сейчас? До того, как проснулась ментор? В последние пушинки тишины? С ума сошла. Кто ее спрашивает!

– Пошла вон, – прошелестела Марита, но глаза, кажется, сказали служанке куда больше и темпераментнее. Она сжалась и исчезла за пологом. Почти неслышно прошуршала завесь у входа – служанка ушла в свою комнатушку.

Хорошо. Марита снова закрыла глаза. У нее есть еще несколько пушинок… может, даже полсвечки, пока не проснется ментор. И снова ледяное умывание, осмотр, повторение Правил, обязательные три молитвы, уроки, красиво сервированный стол с крохотными порциями еды – девица должна быть стройной, дородность пристойна лишь простолюдинкам! И снова уроки, уроки, уроки…

Нет, все-таки хорошо, что есть сны.

Без них мир был бы совсем серым…

Солнце уже не жгло, выбеленное жаром небо потихоньку снова набирало синь. Все сильнее, перебивая остальное, пахли фиалки. Их посадили вовсе не по хозяйскому приказу. Посеяли сами рабыни, по вечерам вплетали в косы. Наверное, если б хозяева прознали, то велели бы вместо цветов посадить мыльнянку или сахарку. Жадные они, хозяева. Недавно на плантации сахарки двух рабов рыкун порвал, так чуть не померли, потому что владельцы денег на лекарство дорогое пожалели.

Син устало присел на корточки. И зачем его позвали? Кто за него воду на поле разнесет? Парни и так еле на ногах держатся. А если еще и без воды? Не сделает "гроздь" норму – побьют.

Мама все переживает, что на поле тяжело, волнуется. А ему лучше на поле. Там тяжело, правда… но зато все понятно. Сделал – хорошо, не сделал – прутья. А тут, на подворье, все время перепадает непонятно за что. И смотритель еще. До сих пор смотрел зло – все жука забыть не мог, а теперь – по-другому, пакостно как-то, будто секрет какой знает…

– Син, поди-ка сюда, – смотритель как будто из мыслей выскочил – даже улыбочка та же. А рядом с ним стоял незнакомый мужчина.

– Зачем? – но сердце уже гулко ухнуло. Потому что он уже знал, догадался, зачем…

Лет в четырнадцать, иногда немного раньше, подрастающих рабов "посвящали". Проводили обряд… такой… после него, если это не сказки, раб вообще не мог больше противиться хозяевам. Но ему-то всего двенадцать!

– Я… я не хочу.

– Значит, точно пора.

В плечи больно вцепились чьи-то пальцы.

Тир выдернулся из неприятного сна, как из хватки ментора по рукопашному бою. Вот гадость-то – видеть сны про рабскую жизнь! Посвящение, брррр…Хорошо хоть остальные почти все получше. Про кролов было интересно. Неужто правда эти зубастые звери едят не мясо, а зерно?

Хотя нет, все это неважно, чушь лисья!

Тир наконец-то вспомнил, почему так нетерпеливо ждал сегодняшнего дня. Так ждал, что уснул только под утро.

Сегодня его первый бой! Тренировочный, с невоинской, подручной справой, но бой же. И отец увидит его выучку.

Он приехал, приехал, приехал! Сердце пело, и Тир, соскочив с кровати, сам принялся одеваться.

Порты беленого полотна, по летнему времени совсем короткие и легкие, рубашка (Тир быстро приложил к губам медальончик с изображением бога Дара – пусть повезет сегодня!) и штаны. Штаны? Юный воин неодобрительно взвесил на руке панталоны, узкие и даже расшитые – кошмар какой! – узорчиками. Мама ничего не понимает в поединках и одежде для воинов. Женщина…

Так всегда говорит отец, когда мама виноватой скороговоркой рассказывает о том, как управляла замком во время папиного отъезда: о пересохшем пруде для угрей, о разбежавшихся из псарни щенках или об этих… недоплатах с земледельцев. Отец только пожимает плечами – женщина! – и берется за все сам.

Тир по-отцовски пожал плечами, и… и засунул невоинскую одежду под кровать. Вот так. Где там подходящие шаровары? Ага, вот… Хорошо еще, не разрешил убирать дорожный ларь. Там была одежда попроще.

На плечи легла тонкая, почти прозрачная кольчуга, на талии (над мятыми штанами) сошелся широкий пояс…и вид сразу стал строгий и воинский. Такой, как надо. Посмотревшись в зеркало, Тир примерил еще кольчужную шапочку. Хорошо… Вот сейчас бы с него портрет писать. А то на прошлогодней картине он не воином смотрится, а комнатным котеночком, Злиш его побери.

Тир мягко приоткрыл дверь – слуга, конечно, еще спал – и бесшумно скользнул к лесенке, двигаясь, как разведчик в болотном приграничье, тихо, осторожно…

До завтрака еще целых три часа. Он успеет потренироваться.

К Лате цветные сны приходили редко. Каменная усталость валила с ног, и сон наваливался, едва голова касалась сенника – тяжелый и беспросветно темный, будто вода в омуте…

Да и тот кончался слишком быстро – первые петухи кричали еще до света, а иногда приходилось вскакивать и по ночам – если в зыбке опять капризничал новый младенец. И Латка устало меняла ему пеленку, качала зыбку, тихонько напевала песенку-колыбельную. Про двух уточек на пруду, про белого зайку, который ищет домик, даже иноземную колыбельную, которую подслушала в каком-то сне…Только "Ой, веточка, ой грушечка", любимую селищанами Пригорья, никогда не пела.

И никогда больше не смотрела на груши.

Сломанная ветка словно перечеркнула ее имя в светлом свитке богини Судьбины. Отец не забывал попрекнуть дочку сначала в недоборе плодов – аж на два десятка резок меньше получили на торжище. Потом именно Латка оказалась виновата, что при уплате налогов, дара в Храм и уплаты всех долгов семья осталась без монетки, и богатство опять проплыло мимо носа. Из-за этого они опять не купили ни свиньи, ни доли в cелищанском грибовнике…

И через год. Неурожайный год выдался, дожди не дали пчелам слететь на цветки, и завязей не было. И через два… И через три. Семья все никак не могла выбраться из бедности, и отцу, конечно, нужно было найти виноватого в постоянных неудачах. И снова всплывала разговоре груша, которая должна была принести кучу денег, но из-за одной нерадивой девчонки…

Нерадивая сначала плакала. Потом думала, что если будет много работать, стараться, то может, папа перестанет смотреть на нее, как на порождение бога Злиша, а мама – ругать за каждую мелочь… Потом привыкла.

Латка безропотно ухаживала за огородом, смотрела за малышами, которые появлялись почти каждый год, убирала хатку, к которой все никак не могли пристроить еще одну горницу, готовила нехитрую снедь. Но была виновата всегда и во всем.

Постепенно она смирилась с этим. Притерпелась. Стала находить маленькие радости. Например, семена какой-то особой репы, которые отцу всучили на торжище, проросли цветами, причем нежными и душистыми. Отец конечно, злился – пользы с цветов никаких, не то что репа, мать равнодушно проходила мимо… а Латка потихоньку снимала душистые лепестки и сушила на чердаке, собираясь потом подмешать в сено для подушек. А осенью на месте отцветших головок появились твердые блестящие шарики – семена. И она бережно собрала и ссыпала их в полотняный мешочек.

Радостью было то, что маленькие братики ее любили. И скоро научились подстраивать так, что разозленный отец, собираясь в очередной раз посчитаться с "нерадивой девчонкой", находил вместо нее кого-то другого с приготовленной фразой: "А Латка уже ушла в лес за…"

И еще радостью, пусть нечастой, были сны. Сны она очень любила. После каждого Латка ходила с праздничным настроением, часто пытаясь понять, какая жизнь у "Других". Почему девочка в блестящем платье так часто сидит голодная? Ведь еды на столе – тьма-тьмущая. Кого сегодня лечит мальчик из города, где вместо улиц – вода? У Сина опять болит спина… снова этот "смотритель" к нему придрался. Прямо как Латкин папа. А мальчик, который покрасил кота, опять на торжище? Большом торжище, в каменной хате… доме, то есть.