— Гадкий трус, одним словом. И как долго он мурыжил ту женщину?

— Почти целый год.

— И прикрывался тобой, чтобы не делать выбора. Мужики… Даже не знают, что женщины не стреляются, а принимают таблетки.

— Вот именно.

— К тому же ты не похожа на человека, который может покончить с жизнью. Я хорошо знаю людей. Почти все геи такие. Зрение, как рентген, высвечивает душу. Наверное, потому что нас так волнует язык жестов, намеки и подтекст.

— А я вот плоховато знаю людей. Зато собак…

— Чем ты занимаешься? Чем на жизнь зарабатываешь? Надо же с чего-то начинать наше знакомство! Почему бы сразу не взять быка за рога? За тебя, племяшка. Добро пожаловать в семью!

Он спрашивал, она отвечала, ему нравилось говорить, оперируя возвышенными словами и важными фактами. Она гадала: он всерьез или притворяется, говорит поверхностно или искренне, и есть ли, в принципе, в речи подводные камни. Она сразу же почувствовала к нему расположение, хотя совсем не знала его; расположение куда большее, чем к Маргидо или к отцу, если уж на то пошло. И уж точно больше, чем к старухе в больничной постели.

— Маргидо я не нравлюсь, — сказала она.

— Уверен, тебе это только кажется. Он очень закрытый человек, всегда таким был. Истинный христианин, знаешь ли. А такие люди считают, что только они понимают про жизнь.

Он улыбнулся ей. Они были одного роду-племени. Масса общих молекул ДНК. Кровь гуще воды, а их ведь связывали кровные узы. Он уже опустошил первую бутылку вина. В номер доставили настойку, крепкий напиток согрел Турюнн и пробудил где-то в области живота желание разреветься, но плакать она стеснялась, они же отмечают знакомство. И ей так много всего хотелось узнать, этот человек мог ответить на любые вопросы. А завтра они разъедутся в разные стороны…

— Маргидо сказал, что хутор не записан на Тура, на моего отца.

— Нашел, когда об этом говорить. Когда мать при смерти! Но он прав. Если бы хутор записали на него, даже я бы об этом узнал. Нас же еще двое. Пришлось бы подписывать бумаги и все такое.

— А что тогда наследуете вы с Маргидо?

— Ой, ну что тут вообще наследовать? Двадцать лет назад было сто семь соток обрабатываемой земли, сомневаюсь, что стало больше. Но сами по себе они Туру не отвалятся, так что если Маргидо, или я, или кто-то один из нас потребует часть наследства, хутор накроется. Тур почти ничего зарабатывает, я с трудом могу себе представить, чтобы он разбогател, если только он не выиграл в лотерее и не набил сундуки добром. Но Тур мне ничего плохого не сделал, я не хочу ему портить жизнь. У меня денег хватает. Пусть он возится со своими свиньями и владеет хутором, пока сам не скопытится.

— А как насчет Маргидо? Если он…

— Хотя он и христианин, не думаю, что он выставит Тура с хутора. Куда им деваться… этим двоим. То, что хутор до сих пор не переписан на Тура, это прежде всего из-за матери. Я просто не верю, что Маргидо станет требовать свою долю наследства, он ведь понимает, что за этим последует. На жизнь ему и так хватает. Мертвые приносят хороший доход.

Он хмыкнул и продолжил:

— Но, наверное, пора напомнить Туру об этом. Просто на случай, если старуха помрет. Чтобы договориться. Может, Тур не спит по ночам и боится, что ему придется убраться с хутора и переехать в комнату в поселке.

— Я не совсем понимаю, почему твоя мать… Какая разница, жива она или мертва?.. Разве не твой отец владелец хутора?

— Только на бумаге, дружок. Но он не в состоянии вести дела. Сколько я его помню, он только бродил по хутору, с чем-то возился и безропотно выполнял все задания.

Она глотнула еще крепкого напитка из винного бокала.

— Я его вообще не видела, когда была на хуторе, — сказала она. — И кофе он не хотел.

— Да забудь о нем, Турюнн, мы же празднуем!

— Ну да, какое мне до этого дело… — сказала она.

— Очень даже какое. Потому что когда хутор перепишут на Тура, его наследницей становишься ты. Разве не так? По-моему, так. Я не очень хорошо разбираюсь в законах о наследовании, но…

— Но это же глупо. Если отец умрет на следующий день после твоей матери, все отойдет мне? Нет, это неправильно. Тогда хутор надо продать, а вам с Маргидо разделить сумму пополам.

— Наследственное право — дело серьезное, дружочек. Но ты можешь получить специальное образование. Выучиться на фермера. Нет, не знаю. Может, ты и права. В любом случае сейчас хутор должен достаться Туру. Иначе получится чудовищная несправедливость. Он впахивал на нем всю жизнь.

— Я знаю, что маму семья не приняла, но почему не нашлось другой женщины, на которой он мог бы жениться?

— Я, в общем, не знаю, что случилось за эти двадцать лет, но… Мать хотела все решать сама. Какое бы впечатление ни произвела твоя мама, мать бы отказала. Не из тех она людей, с кем можно договориться. Хотела править всем безраздельно. Исключением был дедушка Таллак. Его она всегда слушалась. И все слушались. Он умер, когда мне было семнадцать, и казалось, будто… будто…

Глаза его заблестели, он даже поднес к правому палец. Потом дернулся всем туловищем, как собака, и драматично и долго шмыгал носом.

— Ай, я больше не могу хныкать! Это все — вино! На меня нахлынула волна воспоминаний, стоило только приземлиться в аэропорту. И нет сил вспоминать то, что давным-давно было красиво упаковано в коробочки и убрано на чердак. Думаешь, я больной? Не так ты себе представляла дядю Эрленда? Как мне не хватает Крюмме. Почему его здесь нет? Я сам виноват. Правда, если бы он только увидел и… услышал запах Тура. Черт, я забыл, что он — твой отец. Господи, что я несу, давай выпьем!

— Расскажи про Крюмме.

Она думала: «Никогда раньше я так быстро не привязывалась к другому человеку». Она смеялась его шуткам, чувствовала, что уже здорово опьянела, но знала, что завтра, когда она протрезвеет, чувство останется прежним: никогда она так быстро ни к кому не привязывалась. Удивительно, он был ей почти как брат, брат, которого у нее никогда не было. Он принял ее без вопросов, принял и сам факт ее существования, и ее на это законное право.

На него можно было положиться. Да, именно что. Он на ее стороне. Хотя она и сама до сих пор не разобралась, где ее сторона, а где другая, просто болталась где-то посередине и пыталась найти свое место в чужой действительности. И вот неожиданно Эрленд воспринял ее как дочь Тура, удачнее, чем сам Тур, пусть даже тот водил ее в свинарник и делился с ней своим счастьем.

Он что-то долго рассказывал о кожаном пальто, которое Крюмме заказал себе на Рождество, когда она протянула руку через стол, дотронулась до его руки. Он прервался посреди предложения и посмотрел на нее удивленно.

— Спасибо тебе большое, — сказала она.

— За что?

— За то, что ты… даже не знаю. Нет, знаю. За то, что ты согласился поесть со мной в номере гамбургеров, не возражал. Честно говоря, я боялась встречи с тобой, я оказалась среди чужих мне людей. Боялась, что я… я не знаю. Просто все так навалилось.

Он подошел к ней, опустился на корточки и взял ее за руки:

— Знаешь что? — сказал он тихо. — С этого момента… я твой дядя. Навсегда! И Крюмме тоже своего рода дядя! Дядя Крюмме. Приезжай к нам в Копенгаген, ты даже себе не представляешь, как у нас будет весело! Навестить дядюшек! И мы немного приведем тебя в порядок, я сам этим займусь, Крюмме не очень в таких вещах разбирается. Сделаем тебе новую прическу, купим одежду… И никто никогда больше не будет трахать целый год другую бабу и говорить, что не может уйти от тебя, потому что ты грозишься проглотить сорок таблеток «Паралгина форте»!

Из ее глаз хлынули слезы.

— Он сказал «застрелюсь», — отозвалась она. — Он даже не понимал, что…

— Застрелишься, наглотаешься. Плевать на детали. Смысл в том, что мы здесь одни нормальные. И Трондхейм нам не место. Ой, я забыл, что ты живешь в Осло. Но Осло тоже не то место, всего лишь поселок городского типа. А вот Копенгаген…

— А мне понравились эти места. Они удивительные, и хотя хутор в упадке…