С деньгами дома было плохо. Месяц назад отец по неслыханно низкой цене продал последние в доме ручные часы. Есть было нечего.

Юрек отыскал в углу двора сына дворника Метека, договорился с ним и побежал наверх, чтобы переодеться. Он буркнул отцу: «Здравствуй», — достал из шкафа плечики, на которых висел его старый костюм, и начал переодеваться.

— И куда же ты, сокол, направляешь свой смелый полет? Вижу я, не ради прекрасного пола, о нелюбезный сын мой, стены дома сего покидаешь, ибо облачаешься в грубые одежды, лик твой затмевающие.

Во время этой тирады отец постукивал трубкой о подоконник, стараясь выбить из нее остатки присохшего табака.

По сравнению с довоенным временем он очень изменился. Сначала он все худел. Потерял присущую главе дома солидность, даже казался помолодевшим. А теперь высох и скорчился, словно ветка в огне. Кожа на скулах была по-прежнему розовой и производила обманчивое впечатление здорового румянца. На самом деле это давнишние сибирские морозы навсегда оставили свой след на лице молоденького тогда социал-демократа, осужденного на ссылку за «принадлежность».

— Ты куда собрался? — Глаза отца из-под очков в упор смотрели на Юрека.

— Есть у меня одно дело, я как раз договорился с Метеком. Немножко подзаработаю… На бочках.

— На каких бочках?

— Ну… с патокой.

— Что еще за патока, черт побери?

— Откуда я знаю… патока… самогон из нее гонят… в общем, что-то в этом роде.

— Слушай-ка ты, рыцарь черного рынка, говори прямо, с кем ты свои дела делаешь и что это за дела. А заодно я дам тебе совет: не юли, ты знаешь, я поумней тебя, меня провести трудно.

Он говорил сердито. Потом, повернувшись спиной к Юреку и глядя в окно, добавил, отчеканивая каждое слово:

— Вчера от тебя несло водкой. А это уже дело серьезное.

Юрек перестал пыжиться, уселся на диван, однако, все еще пытаясь продемонстрировать свою самостоятельность, стал натягивать рабочие брюки.

— Денег нет ни гроша, а подвернется случай немного подзаработать, так ты ни в какую. Я обещал помочь в одном деле Маковским со второго этажа, если тебя это так уж интересует.

— И это меня интересует, и в связи с этим еще многое другое.

Отец набил трубку мелко нарубленными стеблями табака и неторопливо раскурил. Это означало, что он собирается говорить долго и хочет, чтоб его внимательно слушали. В мягких туфлях, отец неторопливо ходил взад и вперед по плюшевой дорожке с пушистыми фиолетовыми цветами на черном фоне. Вдоль стен стояла полированная мебель, помнившая лучшие времена, столик красного дерева, где помещался когда-то радиоприемник, приносящий каждый вечер мелодию русской речи, которую отец любил, как свою родную. Он шагал мимо темного и пустого книжного шкафа, откуда книги вылетали в свет, словно почтовые голуби, неся весть о конце зажиточной жизни. Сперва отец продал те, которые были ему не очень дороги. Потом в один прекрасный день продал все и дома как больной, скупился на слова, избегал разговоров. Юрек знал, что отец не продал теперь уже ненужного шкафа лишь потому, что после него осталось бы на выцветших обоях темное четырехугольное пятно, навевающее грустные воспоминания.

— Мой дорогой, война сейчас в самом разгаре. Судя по силе немецкого натиска на восток, она продлится еще долго. Я слишком наивно оценил силы СССР. Я верил страстно, как, пожалуй, верили только первые христиане, что немецкие штыки ударят в стальную стену и Германия будет разгромлена. В том, что война должна начаться, я не сомневался. Теперь, я знаю, Германию ждет страшное поражение, но на это понадобится время… Продавать вещи нет смысла, да, откровенно говоря, и продавать уже нечего. Я начал работу в своей фирме. Буду работать на них. Как? — это уж мое дело…

Юрек вспомнил, что на домах в том районе, где они жили, да и по всему городу, чьи-то руки рисовали черепаху — «трудись без поспешности».

Юрек с беспокойством поглядел на часы, оставалось десять минут.

— До сих пор я в твои дела не вмешивался. Я понимаю, тебя раздражает праздность, ты не хочешь признаться в своем бессилии. Учиться ты не можешь. Нам с матерью прокормить тебя не под силу. Но я не позволю тебе опуститься… В ближайшее время нечего и думать об аттестате зрелости. Когда ты кончил гимназию, мы перевели тебя в другую школу, подешевле. Боже мой, какие надежды возлагали мы на тридцать злотых, которые удастся сэкономить на плате за обучение… От старой школы ты оторвался, а в новой не прижился. Кто знает, где теперь твои прежние учителя? В наши дни признаться, что ты учитель гимназии, — значит идти на верные неприятности. А твои новые учителя, не зная тебя, не захотят с тобой возиться. А плата за обучение? Об этом и говорить нечего. Кроме того, как мы с матерью будем волноваться, зная, что ты ходишь по улице с фальшивым удостоверением в кармане! А деньги на твое содержание, на учебники, на одежду, на табак, — к сожалению, и этот аргумент не из последних… Учиться ты не можешь, но это еще не значит, что надо махнуть на все рукой…

Юрек выглянул в окно. Посреди двора жильцы вскопали овальный участок земли. Крохотный огород был использован до последнего сантиметра. Его микроскопические грядки были собственностью самых бедных квартирантов.

Пришел туда с тяпкой и лейкой сапожник с первого этажа, костлявый старик с бородой а la царь Николай. Он озабоченно глянул на свой участок. На одном его конце морковь не уродилась. В тридцать девятом году на этом месте разорвалась немецкая граната и отравила землю, словно ядовитая слюна дракона.

— Я читал сегодня газету и увидел объявление: столярная мастерская Бергов принимает на работу учеников. Мать знает семью Бергов. Твоя бабка стирала у них и мыла окна. Так… Раз уж ты надел брюки, надень куртку и отправляйся с матерью туда еще сегодня, узнаете, какие там условия. Мать должна сейчас прийти… Не смотри на меня так, можно подумать, что ты стал идиотом. Между прочим, мой дорогой, в твои годы я был шахтером на немецкой угольной шахте, годом позже работал в пекарне Михлера, и все это не пошло мне во вред. К тебе не станут цепляться эти сукины сыны из арбейтсамта. Получишь документы, — тут отец тихонько засмеялся, — и будешь человеком с аусвейсом [3], или аусвейсом с человеком, имтак больше нравится. Что будет, если в один прекрасный день тебя застукают? Придется навоз возить у немецкого богатея крестьянина. Подумай сам…

Отец положил руку на плечо Юреку, и оба стали смотреть в окно. Юрек думал о том, что вот ходят слухи о польских партизанах и охотней всего он ушел бы в леса. Но как туда попасть? В подполье работали какие-то особые люди: борцы за народное дело, святые, герои-фанатики — грозные, патетические, окутанные тайной.

Сын дворника Метек выкатил из-за помойки тележку, по булыжнику застучали колеса. Он остановился под окнами Юрека, сложил губы в куриную гузку и пронзительно свистнул.

Из окна высунулись две головы.

— Метек, скажи, пожалуйста, братьям Маковским, что Юрек их делом заниматься не будет и чтоб они к нему вообще больше не приставали.

Речь отца звучала внушительно. Сапожник поднял голову от грядки, кивнул отцу в знак приветствия и улыбнулся.

— Где они, Макощаки? — спросил Метек.

— «Под псами», — подсказал Юрек отцу.

— «Под псами»… «Под псами», — громко и не без злорадства повторил отец. Сапожник ухмыльнулся.

В ресторанчике «Под псами» Метек стоял возле столика братьев Маковских. Младший кончал разговор о патоке:

— …Ну, как? Порядок? Сделаешь — получишь сотню…

Спешить было некуда. Стах вышел из дому слишком рано, потому что не доверял старенькому будильнику, который ходил, только когда его клали плашмя. В верхней части циферблата на будильнике была нарисована физиономия улыбающегося негра, умевшего прежде поводить взад и вперед глазами. Потом глаза почему-то выпали, и на неподвижном лице застыло выражение горькой иронии. Это случилось уже после смерти отца, который заботился о часах, пока не погиб, засыпанный землей в глубоком котловане.