— Вы познакомились с машинами и работой во дворе. Разумеется, в общих чертах. — Мастер изобразил на своей физиономии сомнение. — Так… нам думается, пора послать вас в профессиональную школу. Постарайтесь раздобыть инструмент. И еще одно. Повышаю вам недельную плату на пять злотых.

Поверх опущенных на самые щеки очков, закругленных в форме полумесяца, на обоих юношей глянул «второй» Берг. Мастер махнул рукой с видом игрока, поставившего на проигрышную карту. Наступила тишина, нарушаемая только чавканьем «первого» Берга, который ел в углу бутерброд.

Мастер буркнул:

— Поблагодарите хозяина.

В ответ на это оба молодых человека качнули туловищем вперед и промямлили не в лад: «Спасибо — сибо». Хозяин приказал:

— Стасик, за работу, а ты, Юрек, останься.

«Третий» Берг, перейдя на бас, доверительно зарокотал:

— Мы считаем, молодой человек, что вы… что ты достоин кое-чего получше. Я хочу тебя выдвинуть. Мы направим тебя в помощь мастеру Грошецкому (мастер поклонился). Главное — чертеж, научись его читать и делать самостоятельно. Мы будем продвигать тебя постепенно, чтобы не возбуждать зависти. Мастерская должна быть как семья.

— Да, — прогудел из угла «первый» Берг.

— Ах, Клавдий, Клавдий, — простонал «второй», которого это неожиданное «да» напугало.

— Да, создал вас господь, а теперь вот жалеет, — ни к селу ни к городу сказал «первый». Надо было улыбнуться, слыша в бессчетный раз эту сентенцию. Тогда настроение у старика улучшалось. На прощание шеф милостиво протянул Юреку руку.

«Руку подал, — подумал Юрек, — тут что-то не так».

Но из головы не выходила мысль: «Все-таки они меня ценят».

Но неразделенная радость не бывает полной, поэтому Юрек с нетерпением ждал звонка на обед. Во время перерыва, пока не съеден хлеб и не выпит кофе, без особой нужды не принято было начинать разговор.

Кофе варил истопник Сильвек. К тишине обеденного перерыва, которая после нескольких часов грохота и лязга действовала на слух умиротворяюще, принято было относиться с уважением. Вот шелестят страницы газет, за фанеровочным прессом старший брат Слупецкий читает сводку последних известий, отпечатанную на стеклографе. У Юрска уже есть печальный опыт. На второй месяц практики, когда он решил, что настал благоприятный момент приступить к коммунистической пропаганде среди рабочих, его немедленно поставили на место. Где это видано, чтоб яйцо курицу учило, а ученик — мастера. Ему велели заткнуться и не лезть, когда его не спрашивают.

— Знаешь, что со мной бы сделали, посмей я рот открыть без спросу, когда я был учеником? — с насмешкой сказал ему Шимчик. — Рейкой по заду надавали бы. Ваше счастье, что сейчас не те времена!

И только Петр Родак, похожий на старого серого слона, посмотрел с интересом на Юрека, покрутил в задумчивости головой и сказал:

— Чудной ты, парень, напоминаешь мне одного студента, он потом троцкистом стал.

С тех пор Юрек больше не затевал разговоров со столярами, знал, что они сами, когда нужно, обратятся к нему. Заструились синие дымки папирос.

— Ну что там в конторе, все здоровы? — отозвался Гжесь.

— Кончилось наше ученичество, мы со Стахом переходим в мастерскую.

— Привет новым товарищам. — Родак улыбнулся, ударил по плечу Яся Кроне. — Что, Ясь, придется тебе делать два рубанка.

Была такая традиция в мастерской, неизвестно кем и когда установленная: приступающим к ремеслу ученикам первый рубанок делал молодой рабочий, который сам только что был переведен в мастерскую. Эти рубанки были чем-то вроде эстафеты. Но уже ни Стаху, ни Юреку не суждено было продолжить этой традиции.

На этом тема была исчерпана, и разговор пошел, как водится, о политике: немцы, мол, движутся вперед, как потоп. Гжесь развернул карту и, измеряя дюймовиком, стал доказывать, что если они и дальше пойдут в том же темпе, то, принимая во внимание зимние холода, когда военные действия приостанавливаются, им не дойти до Тихого океана раньше, чем лет через шесть. Ему верили, потому что приспособление, которым он пользовался, было всем известно и вызывало доверие.

— Зима на носу, — тихо сказал Родак, — это хорошо — остынут. Я знаю русскую зиму, плюнешь — слюна льдинкой о землю звякнет. Наполеон не выдержал, и они не выдержат.

— Ну а Англия? Англия и Америка? Вот в чем загвоздка, милый. Это крепкий орешек, они себе потихоньку вооружаются. Русак воюет, а они закончат войну. Так долбанут, что опилки посыплются, — кричал Слупецкий-старший, наслушавшись передач Би-Би-Си. Он улыбался с превосходством хорошо осведомленного человека.

— Пока солнце взойдет, роса очи выест, — пробормотал в ответ Родак. — Мы этого уже не дождемся.

Слупецкий-младший глянул на Родака с неприязнью. Он не выносил, когда кто-то перечил ему или брату. Оба упорно повторяли выдумку тогдашней пропаганды о «враге, который истечет кровью». Слупецкие надоели всем, рассказывая историю о том, как красноармеец крутил мясорубку и удивлялся, отчего не слышно музыки. «Народная» мудрость и бодрость духа были в них неисчерпаемыми, они носили ясногорские ладанки, которые болтались у них в прорези рубахи, когда они строгали. Они смотрели на всех свысока, остальные рабочие были в их глазах сборищем хамов. До оккупации они работали на военном заводе, зарабатывали по три злотых семьдесят пять грошей в час. Война разрушила их мечты о собственном домике и государственной пенсии.

Разговор часто заходил о еде. Вспоминали любимые кушанья. Гжесь, расчувствовавшись, твердил:

— Свинина с картофельными клецками, свиная ножка с хреном, ветчина с жирком.

Кто-то предложил растить свинью в подвале. В сарае не дадут — отыщут, зарегистрируют, а если заколешь, повесят, а в подвале, пожалуй, выйдет. Гжесь невесело засмеялся.

— В подвале… Тетка моя по глупости, еще до войны, держала свинью в подвале. Щупала ее в темноте, чтоб узнать, жиреет ли, потому что свинья свету не выносила. Как увидит свечку, становится как бешеная. Потом, когда свинья ее за палец цапнула, она и щупать перестала, только пойло ей приносила. Вот однажды говорит мне тетка: «Зарежь, Гжесь, свинью, я тебе колбасы дам». Беру я топор, нож, ружье, четыре гранаты… (Вокруг кричат: «Гжесь, не заливай!») Иду, значит, в подвал. Проволочную петлю надел ей на шею, и вот что получилось: сперва я ее тащил вверх по лестнице, а потом она меня по всему двору таскала. Проволока у меня на руке затянулась, я бегу за свиньей, топором размахиваю. Наконец около помойки треснул ее обухом. Свинья-то оказалась в длину метра полтора, а высотой сантиметров двадцать. (Опять раздаются крики: «Ну и заливает!») Не верите — не буду говорить. (Вокруг опять закричали: «Валяй, рассказывай!») Побежал я за бритвой домой, сделал надрез на коже и русским штыком, который еще с той войны остался, ее зарезал. Тетка потом рассказывала, что сало у этой свиньи было в полсантиметра толщиной, а из кожи хоть подметки делай, если отбить хорошенько. Нет, в подвале ничего не получится.

В общем хохоте потонули звуки колокола.

— За работу, за работу. — Мастер высунул голову из машинного цеха.

Юрек подошел к Родаку и неуверенно пробормотал:

— Я хочу быть у вас подручным, когда мастер переведет меня в цех. Меня переведут раньше.

— То есть как?

— Стах еще поработает во дворе и в механическом цехе.

— Ты, конечно, доволен?

— Еще бы.

— Не радуйся прежде времени. Он хитрый, этот «третий» Берг. Мало, видно, у него шпионов. Понимаешь, парень, что он придумал? Сперва забьет клин между тобой и Стахом. Потом отдаст тебя в помощь мастеру, а со своим образованием ты быстро постигнешь все премудрости, станешь техником или помощником мастера, и тогда пиши, брат, пропало: он навсегда забьет клин между тобой и людьми, потому что ты как воск, из тебя что угодно сделать можно. А он сумеет сделать из тебя прихвостня, подхалима. Не беспокойся, не таких обламывали…

Юрек молчал.

— Дать тебе дельный совет? Не позволяй водить себя за нос. Пропадешь — жаль будет. Ты парень башковитый и нам пригодишься.