– Хе-хе, знаем мы, что мелют днем, а что ночью. Затем и пришли, чтобы слова добрые в порошок смолоть! – покашливая, ухмыльнулся первый из пришедших и обернулся к тому, что молча и неподвижно стоял рядом с ним. – Ну-ка, нечего тут время терять, плюнь ему в душу и покончим с тем, ради чего пришли!

Горбун напружинился и неожиданно ловко прыгнул. Мельник Добреч отпрянул в сторону, широко взмахнул колом, но промахнулся. Напавший вцепился ему в грудь, потянул, свалил на землю. Раздались сдавленные выкрики и хриплое рычание. Потом послышалось, как горбун для верности два раза плюнул. После этого все успокоилось. От свившихся клубком двух тел отделилась сгорбленная фигура, отирая тыльной стороной руки кривую улыбку и свисающие слюни. Встал и мельник, но был он сам не свой, будто лишился человеческой сущности. Пока он поднимался, связка чеснока, висевшая у него на шее, сама собой расплелась, и головки покатились в разные стороны.

Онемевший, безвольный, мельник сам открыл дверь и пропустил пришедших на мельницу. Там он взял высушенную тыкву и открыл запруду. Началась круговерть скрежета, скрипа, гудения и треска. Мыши с писком покинули мельничный ковш. Балки дрогнули, затряслись. Столбом поднялась пыль. Взвился мелкий сор. Облаком встала старая, рассыпанная повсюду мука. Пауки, разбегаясь, перевернули миски. Из квашни, с належанного места, выскочил перепуганный и растрепанный призрак. Забарабанила заслонка. Язычок лампады под иконой вытек через слуховое окно. С собой он унес святой лик Пречистой Матери Господа…

Мельница стояла на горе, почти на самой вершине, и на удивление далеко от любых источников. Правда, жернов из горного камня приводила в движение не вода из ручья, а струи ветров. К этой-то воронкообразной пропасти и ринулись отовсюду мощные потоки воздуха. Шумы начали раздвигаться. Горные тропы смотались в клубки. Спокойная ночь погрузилась во тьму. И обломившиеся небесные ветви поглотил темный водоворот. Оторвавшиеся от них цепочки звезд исчезли в пасти Запада.

Возникшее движение мрачных потоков волокло к одинокой мельнице все, что хоть чего-то стоило. Рост мелких растений, мощь дубов, пение дроздов, взмахи крыльев удода, трубные крики разбуженных оленей, дрожь ланей, рев Ибара в ущелье, шум росы в травах, разговор, топот шагов путника и все, что нашлось еще доброго, медленно перемалывалось между двумя тяжелыми камнями и тонким порошком ссыпалось в бездонный мельничный ларь для муки.

Точно после полуночи на крепко запертые окна притвора церкви Святого Спаса набросился разбушевавшийся ветер, бешено ударяя в ставни сотнями злобных зубцов. Большой храм, малая церковь, странноприимный дом, кельи, трапезная, хлев, сосны, дубы, ели, комья земли, одним словом – все, что оказалось в воздухе, в горнем монастыре, раскачивалось во все стороны, не давая одним монахам полностью предаться молитвенному бдению, а другим – хотя бы короткому отдыху. Тростнику легче, он умеет сгибаться. Но стены дышали тяжело, каменный пол ходил ходуном, балки прогибались, свинец сдвигался с места, а штукатурка во многих местах снова покрылась трещинами – самые широкие из них экклесиарх с несколькими послушниками заделывали усердными молитвами.

Игумен Григорий, внимательно прислушиваясь, встревоженно расхаживал от одного окна к другому. Страх, что тисовое дерево может не выдержать ударов бури, так навалился ему на спину, что преподобный под его тяжестью даже согнулся. За ставнями того окна, которое смотрит в прошлое, хотя и не выпало ни капли дождя, слышался шум воды и шипение пены, словно об основание притвора разбиваются бесчисленные волны. За ставнями окна нынешнего вблизи слышался плач детей, причитания женщин, беспокойный рев скота, беззвучие разинутых пастей водяных чудовищ, шорох крыльев птиц-тьмиц и непрерывное жужжание пчел, словно церковь окружена несчастьем. За окном того, что будет, слышался звон далеких колоколов, звон тревожный, такой, будто и там нет спасения. И все же самые зловещие звуки проникали через ставни окна, глядящего вдаль. В него ветер ударял с особой силой, хлеща его звоном кольчуг, щитов, мечей и шлемов, приглушенными ударами копыт о живые скалы.

Сначала игумен Григорий решил, что видинский князь Шишман раньше времени нагрянул к монастырским воротам, но вскоре разобрал, что, оказывается, весь гарнизон города Маглича спешит наперерез врагу. Судя по тому, как шуршали листья и трещали ветки, можно было заключить, что они горными тропами продвигаются от местечка Замчане прямо к селу Заклопита Лука, где собираются встать как заслон монастыря, перекрыв узкий проход на пути войска болгар и куманов. Не более пятидесяти воинов под командой кефалия Величко зашли на гору, но их и без того ненадежный путь уже в Мелянице неожиданно преградили густая тьма и ливень. Игумена что-то кольнуло. Не оставалось сомнений – единственные защитники монастыря заплутали, и вот теперь где-то там взбесившийся ветер, подобно мельничному жернову, перемалывает голоса несчастных. Игумен Григорий трепетал возле окна нынешнего, вдаль глядящего. Тяжелое предчувствие непрестанно нашептывало у него за спиной:

– Боже милостивый, кто-то ночью запустил мельницу. Когда буря разнесет все голоса сербского войска, она обрушится и на самих воинов. Боже милостивый, отреши их, онемевших, от жизни, вознеси души их как листву, одни тела оставь на милость смерти.

– Сюда!

– Туда!

– Да нет, сюда же!

Это бились о тисовые ставни испуганные голоса воинов, и отец Григорий слышал их так ясно, словно находился среди них.

– Горе нам, зачем мы не выступили из крепости днем?!

– Мрак перепутал все дороги!

– Ветер сбил нас с пути!

– Как спастись нам от бури?!

– Проклятый Добреч, неужели он ночью открыл мельничную плотину?! – Голос кефалия Величко ясно слышался среди взмахов палиц и мечей, беспомощных перед роком, который готовился запеленать их в ничто.

– Не тратьте столько слов! Берегите их! Ветер уносит их, делая вас бессловесными! – пытался докричаться до них игумен Григорий с другой стороны.

Однако ставни на верхнем этаже притвора были закрыты наглухо и наслепо, так что никто из гарнизона города Маглича не слышал предостережений, никто не мог видеть горящие лампады, огоньки восковых свечей или чудотворное пламя, которое постоянно мерцает над мраморным надгробьем блаженнопочившего архиепископа Евстатия. Заблудившиеся защитники продолжали растрачивать звуки своих голосов, единственное доказательство того, что они все еще не принадлежат к мертвым.

Главный иерарх Жичи не осмеливался раскрыть ставни. Завет Савы был ясен – окна катехумении можно открывать только днем, никак не раньше утренней зари. Опять же, из храма, который так опасно раскачивался, все равно нельзя было помочь. Кроме недобрых предчувствий, на плечах преподобного лежала и тяжесть раскаяния в соделанном – зачем он вообще послал гонцов в Маглич, ведь теперь из-за этого единственное войско вблизи Спасова дома в полном составе оказалось в краю безмолвия.

Снаружи разгневанно ревел ветер. Крики заплутавших слышались все слабее. Их силы превращались в медленно затихавшее и зловещее потрескивание. Игумен больше не пытался докричаться до кефалии Величко. Он закрыл лицо руками. Между пальцами просочились вздохи и напрасные надежды. Где-то наверху, в лесу, над головами магличского войска навсегда сомкнулась вечная тишина.

На рассвете, распахнув окно нынешнее, вдаль глядящее, игумен Григорий застал там тихое утро. Улетела и последняя из птиц, летающих по мраку. Отроги окружающих гор нежно ласкали первые лучи дня. Из оврагов, пещер и трухлявых дубов, расправляя плечи, выбирался старый покой. Храм, малая церковь и все остальные строения спокойно парили в воздухе над тем самым местом, где день или два дня назад целиком находился монастырь Жича. Жизнь монастыря постепенно высвобождалась из усталости. Монахи выполняли свои обязанности, передвигаясь с комка на комок земли и приподняв до середины голени рясы, будто при переходе через глубокий ручей, когда приходится перепрыгивать с камня на камень. Пчелиные рои, поднявшись с веревки, в результате чего малая церковь оказалась под угрозой подняться еще выше, спешили на работу, на нижние луга. Иоаникий, монастырский целитель и травник, понес в ксенон, как называют больничные кельи греки, пучок листьев подорожника. Он еще в первый день привязал перебитую кисть отца Данилы к тополиной дощечке, а сейчас хотел залечить криво сраставшийся рассудок казначея, который в бреду постоянно твердил о каких-то тридцати серебряниках. Птица журавль, к помощи которой целитель прибегал в тяжелых случаях, ни на миг не отворачивалась от пострадавшего, так что было ясно, что он выживет. Матери давали детям новые имена, пытаясь таким образом обмануть надвигающееся несчастье. Некоторые женщины варили яйца, красили их луковой шелухой, но ни одно из них не украшали узорами. Если уж нельзя сходить к родне на могилы, то хотя бы так помянуть их в завтрашний день воскресения мертвых, Радуницу. Две старухи вышивали занавес для церкви. Вернее, вышивала первая, а вторая, известная пряха Градиня, вплетала в ткань льняную нить с какой-то старинной песней. Братья готовили завтрак, в центре трапезной уже стоял заструг с солью. Из конюшни слышалось ржание вычищенных скребницей жеребцов. До самой церкви доносился запах теплого, только что надоенного молока. Вдоль одной приставной лестницы, все еще опущенной во двор, извивалась вереница муравьев, тащивших яйца, словно и они хотели найти наверху убежище понадежней. Каждый был занят своим делом – по той же лестнице, отдуваясь, забирался наверх и купец из Скадара Андрия. За ним его слуга. У обоих и одежда, и волосы были какими-то побелевшими, словно они всю ночь драными ситами переносили с места на место муку. От заплутавшего гарнизона Маглича нигде не осталось и следа. Где было разбито небольшое войско? Ничто не указывало на место, где свершилась его страшная судьба.